Ее кабинет обычный — не слишком чистый и не слишком неопрятный. Нет никаких очевидных признаков больной психики. Сумасшедшие, беспорядочные надписи не покрывают каждый дюйм стены.
Я подхожу к большому столу в центре комнаты. В нем есть встроенный шкафчик-регистратор, с которого я и начинаю. Мои руки трясутся, но это не тремор, а самая настоящая дрожь, как землетрясение, которое могу почувствовать только я.
Мама щепетильна и причудлива в хранении записей. Она сохранила все, и у меня уходит час на то, чтобы просмотреть кучу файлов. Здесь есть квитанции на крупные и мелкие покупки, договоры об аренде, налоги, гарантийные талоны и инструкции по применению. Она даже сохранила корешки от билетов в кино.
Наконец около задней стенки нахожу то, что искала: толстая красная папка с пометкой "Мадлен". Осторожно достаю ее и присаживаюсь на пол.
Записи о моей жизни начинаются с ее беременности. Я нахожу рекомендации о витаминах для беременных, УЗИ и копии всех посещений врача. Нахожу карточку с двумя ячейками — одна для мальчика, вторая для девочки. Ячейка для девочки отмечена галочкой. Здесь же мое свидетельство о рождении.
Через какое-то время поисков понимаю, что я была болезненным ребенком. Нахожу отчеты педиатра о сыпях, аллергиях, экземах, простудах, лихорадках и двух ушных инфекциях — и все за четыре месяца жизни. Нахожу направление к консультантам по кормлению грудью и детскому сну.
Когда мне было шесть месяцев, как раз через месяц после смерти папы и брата, я попала в больницу с респираторно-синцитиальным вирусом (РСВ). Я не знаю, что это такое, и мысленно ставлю заметку прогуглить. Было достаточно тяжело держать меня в больнице три дня.
А затем ее записи становятся менее скрупулезными. Нахожу распечатку из сети о РСВ. Она обвела кружком раздел, который объясняет, что этот вирус тяжело переносится людьми со сниженной иммунной системой. Нахожу копию первой страницы статьи о ТКИД из медицинского журнала. Ее каракули на полях трудны для прочтения. После этого был единственный поход к аллергологу, а затем походы к трем разным иммунологам. Каждый сделал вывод, что болезнь не обнаружена.
И все.
Я снова обыскиваю шкафчик в поисках файлов. И это все, что есть? Где результаты анализов? Должен был быть четвертый иммунолог, да? Где диагноз? Где консультации и вторые мнения? Должна быть еще одна толстая красная папка. Просматриваю файлы в третий раз. И в четвертый. Раскидываю другие папки по полу и роюсь в них. Просматриваю бумаги на ее столе. Пролистываю страницы ее медицинских журналов, выискивая выделенные места.
Мое дыхание ускоряется, когда я подбегаю к книжной полке. Вытаскиваю книги, трясу их за корешки, ожидая, что что-то выпадет — позабытый анализ, официальный диагноз. Ничего.
Но ничего это не доказательство.
Может, доказательство где-то еще. Одна попытка, чтобы угадать пароль — Мадлен. Два часа я просматриваю каждый документ на ее компьютере. Изучаю историю браузера. Заглядываю в корзину.
Ничего.
Ничего.
Где доказательство о жизни, которой я жила?
Медленно поворачиваюсь посреди комнаты. Я не верю тому, что вижу своими собственными глазами. Я не верю тому, чего не вижу. Как ничего не может быть? Моя болезнь будто возникла из ниоткуда.
Это не правда. Этого не может быть.
Возможно ли такое, что я не болею? Мой разум отшатывается от такого направления мыслей.
Может она хранит другие записи в своей спальне? Почему я не подумала об этом раньше? 05:23. Могу ли я ждать, пока она проснется? Нет.
Дверь открывается как раз тогда, когда я иду к ней.
— Вот ты где, — говорит она, в ее глазах отражается облегчение. — Я волновалась. Тебя не было в комнате. — Она проходит дальше, и ее глаза расширяются, как только она видит полные беспорядок, окружающий нас. — Было землетрясение? — спрашивает она. Наконец она понимает, что бардак сделан человеком. Она с озадаченным выражением лица поворачивается ко мне. — Милая, что происходит?
— Я болею? — спрашиваю я. Моя кровь слишком громко стучит в ушах.
— Что ты сказала?
— Я болею? — спрашиваю я в этот раз громче.
Ее зарождающаяся злость рассеивается, сменяясь беспокойством.
— Ты плохо себя чувствуешь?
Она тянется ко мне, но я отстраняюсь.
Из-за боли на нее лице мне становится дурно, но я давлю дальше.
— Нет, это не то, что я имею в виду. У меня есть ТКИД?
Ее беспокойство трансформируется в раздражение и жалость.
— Ты все еще по поводу того письма?
— Да, — говорю я. — И Карла тоже. Она сказала, что, возможно, ты не в порядке.
— Что ты имеешь в виду?
В чем конкретно я ее обвиняю?
— Где все бумаги? — спрашиваю я.
Она глубоко вдыхает, чтобы успокоиться.
— Мадлен Уиттер, о чем ты говоришь?
— У тебя есть записи всего, но нет ничего о ТКИД. Почему я не могу ничего найти? — Я хватаю с пола красную папку и пихаю ей. — Все остальное у тебя есть.
— О чем ты говоришь? — спрашивает она. — Конечно, все здесь.
Я не знаю, что ожидала от нее услышать, но не это. Она и правда верит, что все здесь?
Она прижимает папку к груди, будто пытаясь превратить ее в часть себя.
— Ты тщательно смотрела? Я все храню.
Она подходит к столу и освобождает место. Я наблюдаю, как она просматривает файлы, перекладывая их и приглаживая руками страницы, которые не нуждаются в приглаживании.
Через какое-то время она смотрит на меня.
— Ты их взяла? Я знаю, что они были здесь. — Ее голос наполнен замешательством и, при этом, страхом.
И тогда я точно понимаю.
Я не болею и никогда не болела.
Я выбегаю из кабинета. Коридор тянется передо мной, и он нескончаем. Я оказываюсь в тамбуре, и в нем нет движения воздуха. Я на улице, и мое дыхание беззвучно.
Мое сердце не бьется.
Меня тошнит, но ничего не выходит из желудка. Желчь горит в задней части моего горла.
Я плачу, и прохладный утренний воздух охлаждает слезы на моем лице.
Я смеюсь, и холод проникает в мои легкие.
Я не больна. Никогда не болела.
Все эмоции, которые я последние сутки держала под контролем, обрушиваются на меня. Надежда и отчаяние, предвкушение и сожаление, радость и злость. Как возможно одновременно ощущать такие противоположные эмоции? Я барахтаюсь в черном океане, со спасательным жилетом на груди, с якорем на ноге.
Мама догоняет меня. Ее лицо — развалины страха.
— Что ты делаешь? Куда ты идешь? Ты должна зайти внутрь.
Мое зрение сужается, и я удерживаю ее в поле зрения.
— Почему, мам? Почему я должна зайти внутрь?
— Потому что ты больна. На улице с тобой может случиться все что угодно.
Она тянется, чтобы притянуть меня к себе, но я уклоняюсь от нее.
— Нет. Я не вернусь внутрь.
— Пожалуйста, — умоляет она. — Я не могу потерять и тебя. Не после всего.
Она смотрит на меня, но я без сомнений знаю, что она совсем меня не видит.
— Я потеряла их. Я потеряла твоего отца и брата. И я не могла потерять тебя. Просто не могла.
Выражение ее лица меркнет, полностью распадается. Что бы не сдерживало его, не выдержало внезапного и катастрофического отказа.
Она сломлена. Была сломлена долгое время. Карла была права. Она так и не оправилась от их смертей.
Я что-то говорю. Не знаю, что, но она продолжает говорить.
— После их смерти ты так сильно заболела. Ты не могла дышать правильно, и я отвезла тебя в отделение интенсивной терапии, и нам пришлось остаться там на три дня. Они не знали, что не так. Они сказали, что, возможно, это аллергия. Они предоставили мне список вещей, которых следовало остерегаться, но я знала, что дело не только в этом.
Она кивает.
— Я знала, что дело не только в этом. Я должна была защитить тебя. На улице с тобой может случиться что угодно.
Она осматривается.
— Здесь с тобой может случиться что угодно. В этом мире.
Я должна бы чувствовать жалость. Но не ее я чувствую. Во мне прорастает злость и вытесняет все остальное.
— Я не больна, — кричу я. — Никогда не болела. Это ты больна. — Я зло машу рукой перед ее лицом. Наблюдаю, как она погружается в себя и исчезает.
— Зайди в дом, — шепчет она. — Я защищу тебя. Останься со мной. Ты все, что есть у меня.
Ее боль бесконечна. Она спадает с краев мира.
Ее боль — мертвое море.
Ей больно из-за меня, но я больше не могу это вынести.
Однажды давным-давно жила девушка, жизнь которой была сплошной ложью.
Вселенная, которая может появиться, может и померкнуть.
Проходят четыре дня. Я ем. Делаю домашнюю работу. Не читаю. Мама бродит вокруг в бессознательном состоянии. Не думаю, что она понимает, что происходит. Кажется она осознает, что должна что-то искупить, но что именно, не понимает. Иногда она пытается поговорить со мной, но я игнорирую ее. Я даже едва на нее смотрю.
