— А почему на комоде всё стоит не так, как надо? — спрашиваю у Элки.
— Потому что без нас здесь жили… дураки какие-то, — ворчит Элка.
— В нашей квартире… кто-то жил? — Я так удивляюсь, что даже больше сказать ничего не могу. Вскакиваю с кровати, подбегаю к комоду, Эллочка тоже встаёт со своей «атаманки» и подходит к комоду.
— Сейчас всё по-человечески поставим, — говорит Элка.
И мы всё переставляем, как было. Элка переставляет, а я отхожу к Бабушкиной кровати и говорю:
— Левее… правее… ближе к стенке. Вот теперь всё, как было.
Мы с Элкой так радуемся, что даже хохочем. Вот она, на своём месте, китайская лампа для ночи — по-моему, она стала ещё красивее! Вот не совсем круглое Бабушкино зеркало, а я раньше не замечала, какие красивые у него по бокам ребрышки! А вот и большая раковина. Я прошу Эллочку:
— Дай мне, пожалуйста, раковину, хочу послушать, вдруг там море шумит?
Эллочка подносит мне её к уху. Я слушаю, слушаю…
— Ну что? — спрашивает Эллочка. — Шумит?
— Нет, — говорю, — не шумит!
Эллочка подносит раковину к своему уху, долго слушает, а потом говорит недовольно: — Не шумит!
Анночка почему-то грустная. Я иду к навалке за шкафом и достаю оттуда Барбоса, утёнка Тима и Тигрёнка. Элка сразу берёт Тигрёнка и смотрит на него с какой-то печальной радостью. Или это радостная печаль — я не знаю. Вот это я совсем не понимаю, потому что я сама либо радуюсь, либо печалюсь. Даю Анке утёнка Тима — она вдруг улыбается и говорит:
— Это мой утёнок Тим — я его вспомнила, а раньше не помнила!
А я со своим Барбосом отхожу к окну, обнимаю его там крепко-крепко и глажу — когда его гладишь, руке так хорошо!
До ужина и после ужина мы с Элкой всю квартиру обсмотрели. Анка с Бабушкой на кухне, Мамочка с Папой у себя на кровати за буфетом — сидят и тихонько разговаривают. Я говорю Элке:
— Полезу под диван! — Залезла. — Чего-то, — говорю, — места тут стало меньше.
Элка смеётся. Вылезаю из-под дивана, и мы идём на кухню. Уже давно всем спать пора, но нас не укладывают, всем всё хочется посмотреть!
А на кухне что-то происходит непонятное: Анночка стоит на подоконнике, ладошки прижала к стеклу, а Бабушка двумя руками держит её за спину. Эллочка сразу подходит к шкафчику, который висит над столом в правом углу, открывает его и что-то там ищет. Я стою тихо, удивляюсь, Анночка с Бабушкой тоже стоят тихо, только слышно, как Элка чем-то шуршит в шкафу. За окном темно. Почему Анночка стоит на подоконнике, на что она смотрит в темноте за окном? Я не могу так долго стоять и ничего не понимать!
— Что вы тут делаете? — спрашиваю.
— Анночка Свердловск ищет. — У Бабушки такой серьёзный голос, что я понимаю: она совсем не шутит.
Я возмущаюсь и говорю:
— Бабушка, какой Свердловск, Свердловск отсюда очень далеко, очень-очень далеко — его нельзя увидеть!
Бабушка не оборачивается, но качает головой. Я так удивляюсь, что не знаю сразу, что сказать.
— Элка! — Я к ней просто бросаюсь. — Ты знаешь, что они делают?
— Нет, — сердито говорит Эллочка, — я мельницу не могу найти!
— Нашла, нашла, я его вижу! — Анночка кричит так радостно, что у меня в груди что-то беспокоится, а вдруг она действительно его нашла среди этих огоньков в темноте и сейчас его видит?
— Как хорошо, деточка, как хорошо, милая, что ты его видишь! — говорит Бабушка, и у неё такой голос, как будто она очень счастлива.
— Что она там нашла? Что она там видит? — спрашивает Эллочка удивленно.
— Свердловск она видит, — говорю.
— Что?! — У Элки делаются огромные глаза, и она вдруг как закричит: — Ба-буш-ка! Какой Свердловск, что за глупости! Нельзя отсюда видеть Свердловск — он очень далеко, за много сотен и тысяч километров. — Эллочка повторяет это несколько раз и добавляет: — И никто не может его отсюда найти, и никто не может его отсюда увидеть!
Бабушка поддерживает Анночку за спину, поворачивает к нам голову. У неё спокойное, но строгое лицо, это так непривычно, и говорит Эллочке:
— Я думаю, что кто-то не может видеть, а кто-то и может! — И отворачивается к окну.
Элка хватает меня за руку и тащит в нашу комнату. Мы садимся на её «атаманку». Молчим.
— Я ничего не понимаю, — говорю, — просто можно обалдеть!
— Да уж, — говорит Элка, — но что-то здесь не так! А что, не знаю, — добавляет она мрачно. Спрошу потом у Бабушки, думаю. И говорю Элке:
— Ты «иждивенок» смотрела?
— Нет, — радуется Элка, — пошли посмотрим!
Мы идём в столовую. Папа сидит за своим письменным столом, что-то делает, Мамочка вынула много посуды из буфета — разглядывает её, а мы проходим в их «спальню», она между буфетом и роялем. У стены, как и раньше, их кровать, по другой стенке, рядом с кроватью, туалет, он очень красивый! Между туалетом и роялем стоит этажерка с нотами, и на её последней, самой высокой полке стоят «иждивенки» и чья-то фотография. «Иждивенки» стали ещё красивее — это две небольшие фарфоровые девушки, сидят рядом, держат один кувшин, а из него как будто льётся вода. Они сидят как будто на камне, а вода из кувшина льётся как будто в небольшой пруд. Очень, очень красиво, а до войны я этого не понимала! Элке, по-моему, тоже очень нравится.
Приходит Анночка и говорит:
— Ой, какие красивые тарелки!
Мамочка даёт ей посмотреть одну тарелку и просит Эллочку помочь ей разобрать посуду. Я бегу на кухню. Бабушка моет кастрюльки. Я сразу спрашиваю у неё:
— Бабушка, скажи, пожалуйста, ну как отсюда, из Москвы, можно Свердловск увидеть?
Бабушка улыбается и говорит:
— Деточка, Анночка уехала из этой квартиры в два с половиной года. Она её не помнит, здесь всё для неё чужое. А помнит она Свердловск — маленькую комнату с сундуком, маленький деревянный стол, скамейку и две табуретки — вот где пока её родной дом! И она скучает по нему, — заканчивает Бабушка.
— Скучает?! — Я так поражена, что ничего не могу сообразить, очень расстраиваюсь и боюсь спросить про главное: что же будет дальше?
— Не расстраивайся, деточка, — смеётся Бабушка, — к хорошему очень быстро привыкают, через три-четыре дня она забудет Свердловск, нет… она потом будет его помнить, но просто эта квартира станет её родным домом — она полюбит её!
— Как хорошо! — говорю я тихо.
Бабушка гладит меня по голове и говорит:
— Теперь всё будет хорошо, потому что мы вернулись домой!
Сегодня после обеда мы прибирались в своей комнате. Я так рада всем игрушкам, так их хорошо помню или сразу вспоминаю, а Элкин танк даже к груди прижала: ух, думаю, какой он красивый!
Мы долго прибирались, хорошо все прибрали, и я говорю:
— Пошли гулять — надо двор обсмотреть!
Эллочка говорит:
— У нас с Мамой дела.
— Ладно, — говорю, — мы тогда с Анкой пойдём. — Кричу: — Мамочка, мы с Анкой гулять пойдём!
— Гуляйте, — кричит Мамочка из столовой.
Анночка берёт свое любимое ведро для песка, совок, и мы идём гулять.
Двор мне очень понравился — я его сразу вспомнила, он значительно лучше и больше, чем в Свердловске, тут можно в любые игры играть. Выбежали на Мещанскую — какая красивая улица! Это наша улица! Мы долго стоим на тротуаре, смотрим, как едут троллейбусы, машины. Потом Анночка идёт в песочницу, а я сразу познакомилась с двумя девочками, Леной и Инной, обе хорошо бегают и хорошо в мяч играют. Я говорю: «Давайте ещё двоих найдём и в «салочки» поиграем». Нашли, уговорили и стали в «салочки» играть. Хорошо поиграли, правда, водили почти всё время эти новенькие — бегать совсем не умеют, хоть и большие. А я так люблю бегать, но всё равно в песочницу посматриваю, как там Анка? Ей хорошо, очень много куличей налепила и с какой-то девочкой там смеётся. Вдруг я очень хочу есть, говорю девочкам: «Как мы хорошо поиграли! Нам сейчас домой пора, завтра поиграем?» Девочки говорят: «Поиграем!»
Мы в столовой сидим за нашим столом, ужинаем, только Папы нет. Мамочка говорит, что он работает на нескольких работах и поэтому поздно приходит домой. На столе всё так красиво, что у меня даже сердце как-то громче стучит, и я не понимаю — почему?! Ведь на столе всё, как было до войны: у всех по две тарелки, подставка для ножа и вилки, с другой стороны кольцо, а в него засунута белая твёрдая салфетка. Это ведь так здорово! Но почему у меня в груди что-то не так? Почему мне кажется, что это не совсем правильно, хотя и очень красиво?!
— Ну как вам двор понравился? — спрашивает Мамочка.
— Очень. — Мы с Анночкой прямо хором говорим.
— Во что играли? — спрашивает Мамочка.
— Анка куличи лепила, а я с девочками в «салочки» играла, — говорю.
— Значит, вы тут в «салочки» играете! — Мамочка говорит задумчиво, смотрит непонятно куда, а потом так неожиданно, как будто она дразнится: — А вот мы, в Ленинграде, всегда играли в «пятнашки»!
