— А как в них играть? — Мне очень интересно. — Какие там правила? — спрашиваю.
— Такие же, как в «салочках»! — И мне опять кажется, что Мамочка немножко дразнится. Я ничего не понимаю, смотрю на Элку, она нахмурилась и спрашивает:
— Это что, одна игра, только названия разные?
— Да, — отвечает Мамочка, — это одна и та же игра, но в Ленинграде она называется «пятнашки», а в Москве — «салочки».
И тут я сразу понимаю, что Мамочке «салочки» очень не нравятся! Почему? Я не знаю, как спросить, и спрашиваю тогда немножко про другое:
— Мамочка, а во что вы в Ленинграде играли? Мамочка смотрит на буфет, на вазы — они очень красивые, на буфете стоят, — а потом говорит:
— Ну, я думаю, почти в те же игры… — Она задумывается, мы молчим, потом она вдруг спрашивает: — Девочки, когда вы рисуете, чем вы стираете то, что вам не нравится или надо поправить?
— Ластиком, — говорим хором.
— А мы, — говорит Мамочка, — в Ленинграде стирали это резинкой! Мы в Ленинграде, — продолжает Мамочка, — говорим «что», а в Москве говорят «што», мы говорим «булочная», а в Москве говорят — «булошная»! И тут я понимаю, как надо спросить то, что я хочу узнать.
— Мамочка, — спрашиваю, — ты любишь Москву?
— Я Ленинград люблю! — отвечает Мамочка.
— А Москву… ты любишь? — спрашиваю опять.
— Я ещё к Москве не привыкла… и не успела её полюбить. — У Мамочки очень серьёзное, даже немножко строгое лицо.
— Как, почему не привыкла? — спрашивает вдруг Элка ещё быстрее меня.
— Я родилась и выросла в Ленинграде, — говорит Мамочка и смотрит не на нас, — я выросла в удивительном месте — Палате мер и весов, я обязательно потом, когда кончится война, всех вас туда свезу, потому что это мой первый родной дом… и парк, и дорожки, и ограда. — Мамочка становится похожа на Бабушку, когда она поёт, но не лицо похоже, а то, что кажется, будто она выше и дальше и до неё нельзя дотронуться. — В Ленинграде гордые, прямые улицы, красивые дома и дворцы, там Нева — она серая, блестящая и раза в два шире Москвы-реки, — продолжает она, а мы очень тихо молчим и слушаем. — Там ночью разводят мосты и целый месяц белые ночи! — Вот это я вообще не знаю, что такое, но боюсь её перебивать. — Там, когда мне было семнадцать лет, я встретила вашего Папу! — Мамочка не смотрит на нас, я не понимаю, куда она смотрит, и у неё совсем другое лицо. — Мы поженились, — говорит она, — когда мне был двадцать один год, там Эллочка родилась! Только в тридцать пятом году мы переехали в Москву.
— Ну зачем тогда, — кричу я, потому что мне и Мамочку жалко, и Москву жалко, — зачем вы уехали из Ленинграда?!
— Мы никогда бы не уехали из Ленинграда! — Мамочка вдруг внимательно на меня смотрит и опять становится нашей Мамой и объясняет: — Папин институт перевели в Москву, и нам пришлось уехать из Ленинграда. Знаете что, девочки, — Мамочка улыбается и говорит почти весело: — я обещаю вам, что постараюсь Москву полюбить… только не сразу! А сейчас давайте потихоньку готовьтесь — скоро спать ложиться.
Иногда случаются такие вещи, про которые ты совсем не думал. А они случаются! Я иду в детскую, к окну, смотрю на небо и маленькие дома.
Мамочка не любит Москву, а я Москву люблю, особенно нашу улицу, Первую Мещанскую! Мне всё это как-то странно.
И немножко грустно!
Сидим за ужином и разговариваем. Мне очень надо спросить у Мамочки одну вещь, но никто не уходит, а я хочу, чтобы нам никто не мешал, когда я буду спрашивать. Но никто не уходит, потому что мы спорим.
Сегодня Бабушка дочитала нам сказки Бажова — нам всем очень понравилось. Анночка говорит, что она немножко боится Хозяйку Медной горы: зачем она то ящерица, то не ящерица? Элке Хозяйка Медной горы нравится, она говорит, что она «всемогущая», красивая и может превращаться в ящерицу. А мне не понравилась Хозяйка Медной горы — плохой она человек… Ну, я понимаю, что она не человек — всё равно плохая.
— Почему она Даниле-мастеру не помогла каменный цветок сделать, — спрашиваю у Мамочки, — ведь Данила-мастер очень талантливый и трудолюбивый?
Мамочка смеётся.
— Мы обязательно с тобой об этом поговорим, — обещает она, — а сейчас пора ложиться, нам с Эллочкой завтра надо пораньше встать, пойдём её записывать в общеобразовательную, ну, а в музыкальную — потом.
— А я?! — Я даже вскочила. — Ведь я уже два дня тебя прошу — меня тоже надо в общеобразовательную записать!
— Нинушенька! Тебе ведь шесть лет, а в школу берут с восьми, я же всё это тебе объясняла. — И Мамочка улыбается такой улыбкой, когда уже всё — разговор закончен!
Я сильно думаю, считаю и начинаю очень быстро и громко говорить. Я знаю, когда быстро и громко говоришь, то человек от этого может обалдеть, и если он сильно обалдеет, то он может изменить своё решение. Правда, Мамочку очень трудно обалдеть, но я всё равно говорю.
— Мамочка, — говорю, — я умею читать, писать, считать до тысячи, чистить картошку, мыть пол, мыть посуду, играть на скрипке, петь вторым голосом, прыгать через верёвку как угодно… трёшки, десятки, «салочки», то есть «пятнашки», лапта простая и круговая… Если Элка идёт в четвёртый класс, то я должна идти в первый — у нас разница три года, мне сейчас шесть, а ты отдашь меня в восемь, я уже тогда буду всё знать и уметь, и тогда зачем мне будет нужна эта школа?! Мамочка смотрит на меня как будто даже с удивлением, потом говорит задумчиво:
— Да-а-а! — Но я знаю: Мамочку обалдеть очень-очень трудно, и она сейчас просто думает. Все молчат и смотрят на Мамочку, мне очень трудно так долго терпеть, но я терплю.
— Хорошо! — говорит Мамочка — Завтра веду Эллочку устраивать, поговорю о тебе.
— Ма-моч-ка! — кричу я. — Спасибо!
— Но, Нинуша, я ничего не могу тебе обещать, ты ведь понимаешь, это зависит не от меня! — смеётся Мамочка. — А теперь, девочки, всем можно выйти из-за стола. Умывайтесь, пора спать.
Мы говорим Бабушке: «Спасибо», она, как всегда, отвечает: «На здоровье», Анночка с Элкой идут в нашу комнату, Бабушка — на кухню, а я остаюсь в комнате.
Ну вот, наконец мы с Мамочкой остались вдвоём, я уже несколько дней хочу спросить, но не получается.
— Что, Нинуша? — спрашивает Мамочка.
— Я уже два дня хочу у тебя спросить, — я говорю осторожно и тихо, — но всё время много народа.
— Это тайна? — спрашивает Мамочка.
— Не совсем, — говорю я, потому что сама не знаю, как это назвать. — Раньше, до войны, это была моя тайна, а сейчас это и тайна и не тайна, — объясняю.
— Понятно, — кивает головой Мамочка, — спрашивай!
— Ты когда будешь на рояле играть? — Я беру её за руку и смотрю ей прямо в глаза.
Она вздрагивает, я тоже вздрагиваю, у неё сходятся брови, как будто ей больно, а у меня по спине мурашки бегут — неужели она больше не будет играть на рояле?! У неё брови расходятся на место, она гладит меня по руке и говорит:
— Скоро, а что ты хочешь услышать? Мне это очень сложно объяснить, и я говорю:
— Я всё хочу слушать, но больше всего я люблю одну вещь!
— Как она называется? Вальс… Шопена? — спрашивает Мамочка.
— Нет, — говорю, — не вальс.
— Спой! — просит Мамочка.
— Её нельзя спеть — очень трудная, её никто не сможет спеть! — Я говорю очень уверенно, потому что это так и есть.
— Тогда расскажи, — предлагает Мамочка, — расскажи, что там происходит, ну, как ты представляешь…
— Хорошо, — говорю, — расскажу. Вот… Он страдает…
— А ты считаешь, что это Он, а не Она? — спрашивает Мамочка очень серьёзно.
— Он! — говорю. — Вот Он страдает, бегает, мечется, куда-то взлетает, потом опять бегает, страдает, взлетает… Он долго мучается, а потом ему вдруг стало хорошо, он садится на скамейку, улыбается, ему так хорошо! А потом ему опять плохо, он опять бежит куда-то и взлетает, и опять бежит и…
— Это «Экспромт-фантазия», — говорит Мамочка. — Шопен. Это твоя любимая вещь?
— Да, это моя любимая вещь!
— Я обязательно буду её играть, но… не скоро, — говорит Мамочка задумчиво.
— Почему? — расстраиваюсь я.
— Это очень техничная вещь, очень, — объясняет Мамочка. — Ты ведь понимаешь, что такое техника?
— Понимаю! — говорю я с гордостью.
— Я не садилась за рояль два года, ты даже не представляешь себе, как это много! — И она очень грустно качает головой, потом улыбается и говорит: — Я начну играть каждый день и месяца через три, может, и смогу сыграть — подождешь?
— Подожду! — кричу я от радости. Мамочка обнимает меня и говорит тихо:
— Я не думала, что ты помнишь!
Мартышка, ты запоминаешь дорогу? — Папа провожает меня в школу, держит за одну руку, а во второй руке у меня портфель.
— Здесь так близко — совсем нечего запоминать! — говорю я и удивляюсь, ведь Папа очень умный!
