— Не знаю.
— Это элементарная теплотехника, — покрутил он пальцем у самого моего носа, — и сторона, которая дальше, не может быть теплее.
— Может, — сказал я.
— Может? — взревел физик. — Тогда постарайтесь объяснить, почему.
Я знал, что это так, но объяснить не мог. И молчал. А физик кровожадно улыбался. И тут ворвалась мама. Физику она знала так же хорошо, как и математику и химию.
— А потому, — закричала она во весь голос, будто сделала открытие, — а потому, что вы его повернули!
Физик и в самом деле воспринял мамин ответ как открытие. Потому что он замолчал, и глаза его остановились.
— Вы его повернули перед тем, как он вошел, — уточнила мама.
Физик начал приходить в себя.
— Кто поступает? — спросил физик. — Вы или он?
— А какое это имеет отношение к физике? — поинтересовалась мама.
— Вы или он? — повторил физик.
— О-он, — ответила она.
— Почему ж вы подсказываете? — резонно спросил тот.
И поставил мне два. За подсказку!
— Почему вы нас всех ненавидите? — спросила мама. — И детей наших, и внуков?
Физик сел, протер очки, а потом долго смотрел на маму и вдруг сказал:
— Мадам, — сказал он человеческим голосом, — я не Ломоносов, я не первый русский университет, я уже плохо помню закон Ома, и у меня семья.
Мои опасения с законом Ома подтвердились.
— Если б я был Ломоносовым, — продолжал физик, — я б ничего не боялся, и я бы принял всех евреев. И никто б меня не выгнал. Но мне разрешено пропустить всего одного еврея в день. А вы уже семнадцатые! Почему вы не пришли раньше?
Мама понимающе покачала головой.
— Товарищ физик, — сказала она, — спросите его что-нибудь еще.
— Зачем? — спросил физик.
— Как зачем? — удивилась мама.
— Зачем, — повторил физик, — когда и так я знаю, что он ответит на все. Почему, вы думаете, я использую графин?.. Это единственное изобретение в моей жизни.
Мама встала, подошла к столу, взяла единственное изобретение физика и разбила его вдребезги.
— Как я буду дальше принимать экзамены? — печально спросил физик.
— Не волнуйтесь, — успокоила мама и указала на дверь, — там больше нет евреев…
И мы вышли с мамой и пошли по Загородному проспекту, а потом по Невскому. И нежное солнце било нам прямо в глаза и согревало наши лица больше, чем наши затылки. И все было так логично…
— Чем я могу тебе помочь? — рассуждала мама. — У меня нету денег, чтобы дать взятку, и если б даже и были, я б все равно не могла. У меня нет «руки», которая бы сняла трубку и позвонила. У меня нет дачи, где бы мог отдохнуть преподаватель, прежде чем принимать у тебя экзамен, и нет шубы, которую могла бы носить его жена после… У меня нет власти, чтобы отменить ненависть, и нет средства, чтобы все любили евреев. Ворваться, как ненормальная, — это все, что я могу…
— Не беспокойся, мама, — сказал я. — Я пойду туда, где берут. Без блата и денег. И всех! Есть такое место.
— Есть, — ответила мама, — такое место есть — это армия!
— Ну вот! Я стану доблестным защитником.
— Тогда мы проиграем войну, — сказала мама.
— Может, после этого я поступлю в институт?
— В какой? — спросила мама. — В китайский? С твоими глазами?
— А почему мы должны обязательно проиграть Китаю? Разве мы не можем проиграть Израилю?
— Ты ищешь сложные пути поступления, — заметила мама. — Никто из-за твоего института не развяжет войну. Даже с Израилем.
И вот так мы шли по Невскому, и дошли до Невы, и где-то на Дворцовом мосту мама сказала:
— Короче, делать нечего. Тебе придется пойти в пищевой.
— Как? — удивился я.
— Очень просто. На рыбное отделение.
Я чуть не свалился в Неву.
— Да, туда. Потому что туда не идет никто. Даже рыбаки. Даже рыба туда не идет.
— Мама! — взмолился я. — Ты же знаешь, что я ненавижу рыбу!
— А фаршированную? — спросила она.
— Да, но там же нету факультета фаршированной рыбы.
— Дорогой мой, — успокоила мама, — там будет столько евреев, что его откроют.
И я поступил в холодильный. Потому что в рыбный приплыло столько евреев, будто там бесплатно давали икру, и был там такой конкурс, что поступили одни золотые медалисты. А у меня была только серебряная.
А в холодильный меня устроила мама. Она выступила перед членами приемной комиссии. Она говорила, что у нас есть холодильник, что я сам сибиряк, что папа у нас обморожен, что у нас в квартире всегда страшный холод, что я люблю мороженое, что она в сорокаградусный мороз ходит почти без пальто, что я почти «морж», что я обожаю мороженые рыбу и фрукты. Она говорила о холоде с таким жаром, что ледяные сердца членов комиссии растопились.
И я кончил холодильный. И стал писателем. Это к вопросу о логике.
Это было давно, когда еще была станция Авоты, которой теперь больше нет.
Вчера мы сидели с мамой на ступеньках лестницы площади Испания и вспоминали.
— Как правильно мы тогда выбрали, — сказала мама, — ты представляешь, кем бы ты стал, если бы поступил в литературный?
— Мама, — ответил я, — куда бы я там ни поступил, я бы стал кацманом…
Итальянка предложила нам розы, и я купил одну. Для мамы.
НЕВЕСТА ДЛЯ НАШЕГО ПОЛКОВНИКА, КОТОРЫЙ БЫЛ МАЙОРОМ
Самым тяжелым делом для уезжающих в Израиль было исключение из партии. Моя мама может вам об этом рассказать. Ее исключали в шесть приемов. Но папа — папе повезло. Ему не надо было исключаться из партии, потому что его оттуда уже исключили. И дважды. И совсем не из-за Израиля — еще даже и Израиля не было, — а за обрезание своего старшего сына. А второй раз — за анекдот о Дзержинском, которого тоже, впрочем, в анекдоте обрезали. Сейчас можно было рассказывать сколько угодно анекдотов, и никто тебя из партии не исключал, — и за пьянство не исключали, и за разврат не исключали, ни за что не исключали.
Многие не знали, что же делать, чтобы выйти из этой самой партии. Ну хоть умирай! Но никто не хотел умирать…
Короче, с партией у папы было все в порядке. Но перед отъездом папа должен был сняться с военного учета. А для этого он обязан был сдать свой военный билет. Мы искали этот военный билет четыре дня всюду, мы даже отрывали паркет и отдирали обои — а вдруг там?
Но билета не было. Наконец, папа вспомнил, что он его выбросил. Во-первых, он считал, что войны не будет, во-вторых, если даже и будет, его не призовут. В 73 года воевать с китайцами тяжеловато… И, в-третьих, ему не нравилась фотокарточка на билете. Она его раздражала. Поэтому папа его и выбросил.
— Куда, — спросила мама, — ты хоть помнишь, куда?!
Папа помнил. В мусорное ведро. Смотреть было бесполезно: это произошло два года назад. Папа точно помнил — в День танкиста. Папа решил сделать себе праздник и выбросил военный билет в мусорное ведро. Это было как подарок! Тогда. А теперь?
Мы стали вспоминать, кто мог вынести тогда мусорное ведро.
— Я не могла, — сказала мама, — чтобы я вынесла ведро с военным билетом?! Да я тысячу раз проверю, прежде чем вынести.
Это была правда. Однажды мама обнаружила в ведре папины очки, а другой раз — мою зарплату. Как они туда попали, никто объяснить не мог.
Ведро с военным билетом она вынести не могла — это было ясно, как день. Папа ведра вообще не выносил, ни с билетом, ни без.
Оставался я… Билета не было, но зато мы выяснили, кто его выбросил в ведро и кто это ведро вынес. Теперь оставалось только решить, что же папе отдавать в военкомат. Был довольно красивый профсоюзный билет, симпатичное пенсионное удостоверение, абсолютно новый билет члена Красного Креста, но все это не заменяло того единственного, потрепанного, растерзанного военного билета.
Мы долго думали и решили просить для папы новый военный билет.;
— Скажешь, что старый ты потерял, — сказала мама, — не выбросил, а потерял, ясно?
— Где я мог его потерять? — спросил папа.
— Я знаю? — ответила мама. — На войне! Шел в атаку и потерял… А сейчас вспомнил.
Утром папа взял палочку и пошел в военкомат. В военкомате шел очередной призыв в армию. Не зная, к кому обратиться, папа ходил из комнаты в комнату, с этажа на этаж и, наконец, попал в помещение, где сидели люди в белых халатах и много ребят, раздетых по пояс. Папе тоже предложили раздеться по пояс. Папа никогда не спорил, разделся и встал в очередь за белобрысым веснушчатым призывником. Очередь шла быстро. Врачи, не поднимая головы, говори-ли: «Годен», — и добавляли: «В пехоту, в авиацию»… Наконец, подошла очередь папы.
— Вздохните, — сказал врач, не поднимая головы.
Папа послушно вздохнул.
— Выдохните!
Папа выдохнул.
— Во флот! — сказал врач. — Следующий!
Папа обалдел.
— Секундочку, — произнес папа, — какой еще флот?
