Как быстро, однако, восстановил он свою власть надо мной!
Без всякой бутылки.
— Правильно. Так вот мысли бывают тоже вдоль и поперек. — И Павел Петрович надежно замолчал, будто задумался.
— Можно спросить? — Я поднял руку.
— Можно. Только не какай больше.
— Что?
— Лучше уж почемукай.
— Почему?
— Хорошее, детское слово. Почему — оно как-то протяжнее, дает по-ду-у-мать. В нем мычание есть.
— Почему-у-у? — готовно промычал я.
— Мычание — первое слово после молчания. В нем есть мы.
— А после мы какое будет следующее слово?
— М-да…
— М-м-м-мы-ы… — промычал я растерявшись.
— Правильно, двоечник. Мы снова вдвоем. А мы — это Мысль!
— СЛЬ тогда что? — Я уже был счастлив.
— Сль… сл-о-жн-о. — И Павел Петрович опять огладил бороду. — Тут уже рядом сл-о-в-о. Но и мы-если или мы-с-иль… с иль или без?
— Запутал ты меня, Пепе. Голова трещит.
— Еще бы не трещит… умнеешь! У тебя без меня все мысли на одну шпульку намотались. Да еще и не в ту сторону.
— Постой…. вдоль и поперек… обмотка… раскрутка… уж не магнитные ли поля ты имеешь в виду? Неужто в геофизическом с-мы-сле?
— Во! Растешь на глазах… уже догадываешься. Догадаешься — голову-то и отпустит.
— Так я уже…
— Рано. Ты еще саму мысль-то не додумал. Доразвей ее — совсем легко станет. Пусто. А то набил свой котелок требухой разной, все в нем слежалось и в комки свалялось. Это опасно.
— Что опасно?
— Тут уже теория, а не методика. Главное — это развиться, а не размотаться. Зависит от правильности вращения. Смотри, что с тобой? Да я же тебя не в ту сторону закрутил! Ох, старый дурак! Я так и навредить могу! — И он быстро пробежался свечой по моему кадыку и вниз. — Здесь у тебя узел старый… что, тут у тебя рак был? — Я был поражен: место он указал точно. — Хорошая работа! Повезло тебе с лепилами…
— Что, рецидива не будет?
— Со мной и здесь тебе бояться нечего. Я тебя до конца вылечу.
— Вылечишь? Прости, но как?
— А как всех лечу.
— Так ты что, впрямь лечишь?
— А то. Народ разве ходил бы? Народ, он внутри-то трезвый. Зря не пойдет.
— И что же ты лечишь?
— Запои и раки.
— Всего-то? — хмыкнул я.
— Так болезней всего две и бывает.
— Всего две?
— У нормальных — запой, а кто не пьет, то — рак. Я только от них и лечу. Других болезнев у нас нету. Но не каждый рак мне под силу…
— Ну и как ты тогда?.. А инфаркт? А инсульт?
— Это все к хирургу! Коновалы, они нормальные люди. Делают, что могут.
— Значит, по-твоему, все люди только пьянством и больны.
— Нет, еще слабоумием. Здесь я бессилен. Это неизлечимо. И за женский алкоголизм не берусь… Это все у них от равенства. А оно излечимо только счастьем. Например, если я ее мужика из пьяни вытяну… Нет, женщин я не лечу.
— Как же ты с раком справляешься?
— В общем, почти так же, как с пьянством. Врачи стыдливо его заболеванием называют, чтобы больного не пугать. А рак слово твердое, он ест мертвых, а живых не ест. И я, как тотхороший доктор из грузинского анекдота… некоторым объясняю, что у них все в порядке, другим все разрешаю из того, что им было запрещено, чтобы успели пожить.
— То есть ничего не делаешь?
— Почему это? Некоторым подаю стакан «Надежды». Это моя особая настойка, по сути чача, над которой пробормочу имя пациента и какую-нибудь молитву. И пинком под зад, чтобы не смел возвращаться.
— Ну и как?
— Если проблюются на спуске, желчь выгонят, совсем хорошо, — произнес Павел Петрович не без важности. — Да и в целом положительная наблюдается динамика.
— Ну и б…дь же ты, доктор!
— Это ты точно подметил. Вот ко мне мужики и прут. Куда же еще ходить, как не к б…ди? Зачем, например, тебе вот диагноз, если ты слишком давно ходишь одним боком, все по параллелям, а про меридианы забыл? Спился ты, братец, не от водки, а от пространства нашего. У нас-то меридионального в России мало чего, разве что Камчатка…
— Я там был.
— Я только на Сахалине был, тогда меня эта мысль о продольности и захватила. Недаром туда Чехов ездил…
— Я и там был.
— Был, а что толку? — рассердился Павел Петрович. — Ты тоже, я тебе доложу, бэ, только пространственная. Всем даешь, а сам не выбираешь. По всему миру вдоль шастаешь, а надо бы почаще поперек — в меридиональные страны, где север и юг хорошо различаются. В Норвегию и Швецию, хоть она и широковата… Португалию, Чили, Японию или Англию, даже в Израиль. На худой конец, в Италию или Новую Зеландию — два сапога пара.
— Действительно, пара… Как же их так разбросало? Веришь ты в полюса, Пепе! Тоже магнитное поле?
— А как же! Север и юг, плюс и минус — с этим не поспоришь.
— Интересная география… Почему так много у тебя островов?
— А они от материка отселились.
— Отделились?
— Нет, именно отселились.
— А полуострова что же?
— Им силы не хватило.
— А остальные?
— Пытались их спихнуть в океан, но тоже сил не хватило.
— Я только в Чили и Новой Зеландии не был…
— Я и говорю, спился ты совсем! Хоть две страны, как бутылки про запас, оставил… Бутылка ведь тоже вертикальна!
С вертикали само собой перешли на женщин. Почему же это он их не лечит?
— Опоздал. Как мужчина я им больше не интересен, никакого виталина не излучаю. А чтобы лечить, их завлечь надо, чтобы поверили: они так устроены. А мы другие… зачем же иначе Создатель такую стену между нами построил, как целомудрие? Потому что женщина создана на один раз, чтобы зачать. И это в ней навсегда: она застенчива, за стеной, за стенкой, понимаешь? Она — изначальна.
— Ты про Лилит, что ли?
— Про какую еще Лилит?
— Прародительницу рода человеческого…
— Что, еще одна гипотеза? Нет, я про мудрость целости, или про целость мудрости говорю. Все зачатия непорочны! Нет, ты не врубаешься… А я-то тебя ждал, чтобы вроде как завещать тебе нечто.
В растерянности огляделся я по сторонам, увидел полочку с посудой.
— Это ты прав, добра я не нажил… А помнишь, я тебе все истину собирался выдать?
— Конечно, помню. Много раз!
— Много раз обещал или не выдал?
— Какая разница, наверно, поровну.
— Ну и дурак! Совсем ты стал, доктор, дурак! — Павел Петрович счастливо засмеялся. — Врастяжку бы тебя, да пороть как русского.
— Почему как русского?
— Тот же, как ты сказал, геофизический смысл: врастяжку, потому что страна у нас такая, растянутая по параллелям, а пороть поперек, дабы придать тебе хоть некоторую меридиональность.
— Значит, русские, по-твоему, параллельный народ?
— Соображаешь уже. Конечно, параллельный — по линии наименьшего сопротивления. Все лежим, ждем-с. Разлечься и разложиться разве не синонимы? А время свое пропиваем: меридиан — он ведь время измеряет! Хотя отдельные вертикальные герои встречаются… вверх тянутся. Петр, ты думаешь, с чего такой длинный? Вот он меридиональный. И упомянутый Чехов. Тоже ростом вышел…
— Это уже география, а не геофизика.
— Не умничай. География тоже наука вовсе не школьная. Тут уже история с географией… Почему-то в наше время это выражение имело иронический оттенок. Ничего смешного! Параллельные империи все вширь от дома по суше растекались, метрополия растворялась в империи, а меридиональные — все вплавь, дом свой нетронутым оставляя. Но как ни расширяйся, а соединить время с пространством воедино никому не удавалось — ни Александру Македонскому, ни Чингисхану с Наполеоном, ни Гитлеру со Сталиным. Вот чемпионы параллели! Что им Галлилей… для них всегда Земля плоской оставалась, вот они и доходили до ее край-ности.
— Мне во всей географии больше всего нравилась средневековая картинка, как монах за край Земли заглядывает…
— Мне тоже она нравилась. Он ведь не только с любопытством, а с трепетом, на коленях заглядывает, вцепившись в край Земли как за спасательный круг. А эти исторические монстры безоглядными всегда были. По ним уже разрывы времени начинаются, эпохами потом называются. Потому что география не только историческая, но и политическая наука. Слыхал я, что власть наша уже и на само время посягнула. Большевики — те с календаря начали да с алфавита, так что до сих пор непонятно, почему Рождество после Нового года, а слово письменное потеряло свою твердость и окончательность. А эти попробовали было с языком — не по силам, тогда сокращать меридианы начали, чтобы народ время вообще перестал замечать и не проснулся. Боятся они его, что ли?
— Как не бояться… Про время ты хорошо отметил. Нету его у них. Мешает оно им.
— Им все мешает! Я почему еще в пещеру закопался? Заметил, что всем мешаю. Пробовал лечиться и заметил, что все всем стали мешать: больные — нянечкам, врачи — медсестрам… В чем дело, думаю? Вот и пошел сам лечить. А власть у нас как была народная, так ею и осталась: состояние народа всегда в ней первой отразится! Стало ей все мешать, не только урожаи и пожары, а больше всего народ этот, который она собой выражает. Не любят они в зеркале отражаться, вот что! — а ведь каждый день приходится бриться по протоколу. Отразятся, порежутся ненароком и думают, глядя на себя, что все такие, что и народ такой — хоть бы его вообще не было! — вот и давят как на больной зуб, а вырвать боятся. А народ что? Не дай бог как зевнет да встанет! Примет меридиональное положение… Кровищей собственной, конечно, умоется, шило на мыло поменяет, но добьется такой власти, чтобы ей покориться.
