— Так ты тоже придерживаешься точки зрения, что каждый народ заслуживает той власти, которую имеет?
— Как, по-моему, и ты. Не ты ли заявлял, что власть, слава и благо (деньги) — это то, что копится всем миром, а потом распределяется верхушкой, и те, кому ничего не достается, называются народ?
— Возможно. Это триединство еще в Библии сформулировано как слава мира. Власть и слава — такая же перестановка трех букв, как Россия и СССР.
— Надо же! «Народ-языкотворец»… И звук не врет. Только я бы прибавил к этому триединству еще и зло. Оно тоже копится всем миром. И тоже неизбежно узурпируется властью, чтобы быть потом распределенным в той же пропорции. Так что те, кто получают по минимуму, тоже народ, зато менее грешны. И это единственное оправдание власти — быть ответственной за общее зло. Потому, быть может, и «от Бога», что в наказание.
— Не чересчур ли нам его уже досталось?
— Чересчур. Для этого и требуется покаяние. А то все вокруг виноваты, кроме нас самих. Оттого мы всегда параллельны собственной истории, что в собственных глазах невиновны. Муки на месте совести. Оттого и власть на месте закона. Она-то хоть самопожирает себя, как и положено злу. Это она, когда приходит ее время, себя свергает, а не народ.
— Так какие же народы все-таки меридиональные?
— Японцы да англичане. Впрочем, про других не знаю, не слышал.
— А пересеченных народов, что ли, нет?
— То есть как это?
— Вот и ты, Пепе, какаешь! — торжествовал я. — Таких, чтобы параллель с меридианом пересеклись?
— Не думаю. Разве что всех русских выпороть…
— По-моему, это уже не раз было… не помогло.
— Убедил, — вздохнул Павел Петрович. — Значит, и не будет таких народов со знаком плюс.
— А евреи что?
— Что евреи! Рассеянный народ. Солью земли себя полагают. А ведь соль — что? — самое растворимое вещество. Про евреев ничего не известно, кроме того, что они есть. Только они эту тайну никогда никому не выдадут.
— А почему? Может, их тайна, что именно они этим плюсом, а не полюсом владеют?
— Интересная идея… надо подумать. Значит, так много у нас плюсиков? А что это тебя, доктор, так евреи заинтересовали? Ты сам-то часом не еврей? Впрочем, нет: ты — дурак.
— Просто меня часто за еврея принимали…
— А ты и обижался. Я тебе скажу, что мне один старый мудрый еврей сказал: все — евреи, только не все об этом знают.
— Они, значит, про себя знают, а мы про себя нет?
— Может быть, и так. Только никакой другой тайны у них нет. Они есть, и нет их. Это и есть их главный секрет. Поэтому они его никогда и не выдадут.
— Хитро говоришь.
— А иначе про них нельзя.
— Почему?
— Опасно. Того и гляди засосет, и в тайну провалишься. Или сам в тайну превратишься.
— Это уже не геофизика и не география, а метафизика.
— Опять умничаешь. Тоже мне Эйнштейн… Сколько, говоришь, у тебя дипломов?
— Ну, пять-шесть…
— Шестой-то зачем?
— Как раз диплом нарколога, причем американский.
— Так и повесь его в сортире!
— Там и висит.
— Вот это по-нашему! А я и без дипломов не пью. А почему?
— Действительно, почему?
— Потому что про-трез-вел. Это трудно вынести. Народ-то ведь у нас трезвый и неглупый, а пьет лишь потому, что трезвому ему тяжело, не спрячешься. Не всем же в пещеру…
— Так ты мне пещеру завещать собрался?
— Да нет же, мы об истине, которую я тебе обещал…
— Да, неоднократно.
— В том и дело, что истину можно выдать лишь однократно. Я-то уже, как видишь, готов, отхожу. А вот готов ли ты, сомневаюсь. Только я рот открою, как ты перебиваешь. К пещере ты не готов.
— Почему?.. — Я решил обидеться.
— Мало еще безнадежности накопил.
Я еще больше надулся: я давно полагал, что дошел до предела.
— А не одичал ли ты здесь, Пепе?
— Как тут не одичаешь? Зато развалины целы… ведь если разваливается что-то великое, то и обломки циклопические?
— Да, от одиночества и до мании величия один шаг.
— Ах, ты так повернул… А знаешь, какая самая большая мания величия? Это как раз вера в Бога и есть. Подумай только: человечишко-червячишко, а в Самого Бога верит? Разъясняю. Отшельник, он ведь от чего, от кого отошел? От мира! А почему? Вовсе не потому, что он такой святой, а потому, что не справился. С жизнью не справился, а не с дьяволом. В миру остаться добрым человеком, да еще верующим, куда сложнее. Вот и приходится бежать от мира, чтобы веру сохранить. Ты хоть молишься иногда? Ты молитвы когда-нибудь читал? Они же все от депрессии! Они все как с похмелья. Потому что жизнь в миру и есть запой, даже без пьянства. Все в той или иной наркотической зависимости: от сластолюбия, от денег, власти, славы, от игры, коллектива, от карьеры, даже от церкви. Отсюда и все грехи смертные… Поэтому-то я и могу запои лечить, что по себе сужу и мерю. Я ведь не проснусь без того, чтобы не прочитать Молитву последних оптинских старцев… Господи, дай мне силу перенести утомление наступающего дня и все события в течение дня… чтобы никого не огорчить и всем содействовать ко благу. Вот где отчаяние, там и вера. Ни в старцы, ни в отшельники я не гожусь, я отсельник, а не отшельник. Протрезвел и отселился, чтобы не запить. Как твой Лев Толстой. Как раньше сыновей от родителей в деревне отселяли. Взрослый стал, что мне со шпаной делать? Кстати, почему это ты нас «оглашенными» прозвал, разве кто из нас некрещеный был? Ты, например?
— Как раз перед нашей «одиссеей» меня и покрестили. Отец Торнике и стал моим крестным.
— Грузин? Впрочем, хорошо. Я остальных имею в виду.
— Не знаю, как Миллион Помидоров, а остальные, кажется, все. Доктор Д. и то говорит, что его бабка втайне от родителей покрестила, хоть сам и верует только в эволюцию.
— Это распространенный миф. Значит, у него родители были партейные. Им же нельзя было, вот они эту неграмотную деревенскую бабку и придумали. Было много атеистов только на словах, а сами порядочнее иных записных были! А когда стало все можно… Ты написал хоть что после «Оглашенных»?
— Ничего путного. Что писать, когда читатель вымирает, как класс! А я ведь и к Богу лишь через нашу литературу пришел… Гласности у нас не было, зато оглашенность была. Сначала, правда, заглушенность… А ты какой пейзаж написал?
— Да не хнычь ты! Я всегда был к одной точке приговорен… Точка ведь — это перекрестье, координата пространства и времени! Пейзаж — это ведь не природа, а осознание себя в ней. Поэтому я в одной точке пейзажа и сидел, что из нее видно! Всегда в перекрестье, как на мушке у снайпера, всегда в плюсе. Как и теперь… — И он махнул рукой в проем, где сразу же заколебалась ветка. — И я не обижаюсь, а горжусь, что я «как оглашенный»! Снова школьником себя чувствую, юным читателем. Книги другие впервые читаю… Сейчас вот всех в купель макают, а мы в наше время — хоть крещеные, хоть некрещеные, а сами в Бога поверили! Кстати, как мы? Как там наши? Как Виктория?
— Умерла.
— Скорбно. Великая была певица. Щастливо пела. Сейчас таких уже не будет. А Даур?
— Из-за него я сюда и приехал. Торжество в его память.
— Значит, и он? Зря это он, ведь моложе всех был. Талантлив же был, как черт. Господи прости! — Павел Петрович быстровато перекрестил рот. — Поспешил наш Даур, недоделал. Грех это!
— Он мой крестник был…
— Не знал. Как его покрестили-то?
— Сергеем.
— Плохо ты молился за РБ Сергея… А наш кривой? Глазом мы его звали… все роман свой под мышкой тискал?
— Сгинул как-то. Роман напечатал, прославился и пропал.
— Да, слава — она даром не проходит… А Андрюшатик?
— Умер.
— Как? Он моложе тебя был!
— Ногу отрезали и умер.
— Добрейшая, непутевая душа! Мне бы его сюда — жил бы… А Салтык, дружок его?
— Умер!
— Ох, жаль! Настоящей души был поэт… Неужели и Зябликов?
— Да.
— Горе! Великий путешественник был и тварь живую всякую любил, даже роман «Лужа» написать хотел… вот умнее меня был человек! Теперь только ты один у меня в дураках остался… — И старец заплакал со всхлипом. — Ладно! Хватит празднословить! — собравшись, решительно заявил Павел Петрович. — Помянуть надо. Развязывай. — И он указал мне под ноги.
— Развязывай… ты же не пьешь совсем!
— Мало ли. Лет двадцать, мало ли?.. Это я без тебя не пью, а с тобой… Все равно не отойду, пока не помяну наших героев! Давай на троих.
— С этим, что ли… у входа?
— Не. Ему нельзя. Он на работе. — Что-то мне это напомнило… — А третьим у нас будет, кого поминать будем. По-боевому. Достань стаканы… Помяни, Господи, и вся в надежди воскресения и жизни вечныя усопшия… — бормотал старец, пока я «трудничал», откупоривая, разливая и обтирая рукавом редиску, — … рабы Божия Викторию, Сергея, Андрея, Сергея, Геннадия… Новопреставленных нет? — деловито спросил Павел Петрович, с достоинством принимая из моих рук стакан.
