Таким образом, наш путешественник прервал свои юношеские размышления, и очень вовремя, поскольку, когда он уже спускался по узкой лесенке в каюту, раздался громовой голос колокола, призывающего пассажиров на первую совместную трапезу.
Пассажиров, включая Касторпа, было четверо. Мадам де Венанкур направлялась в Гданьск, где ее супруг вот уже десять лет безуспешно пытался вернуть загородную усадьбу, принадлежавшую его французским предкам. В Гамбурге, куда мадам де Венанкур прибыла из Бордо на голландском судне, она пересела на «Меркурий», привлеченная сходной ценой билета. Кьекерникс представлял бельгийскую деревообрабатывающую компанию, хотя сам был голландцем, о чем не преминул незамедлительно сообщить. А пастор Гропиус, проведя двадцать лет среди чернейших из черных племен банту, год скитался по Германии в поисках прихода, пока наконец не получил предложение отправиться в деревушку на высоком холме, откуда — как заверил его в письме советник консистории Холле — в погожие дни видны готические башни древнего Гданьска.
Всех весьма любезно, хотя и сдержанно, приветствовал капитан «Меркурия» господин Матиас Хильдебрандт, после чего, сославшись на дела, удалился. Были поданы жирный бульон с лапшой, солидный кусок отварного мяса под соусом с хреном, картофель, брюссельская капуста, тушеная морковь с горошком, квашеная капуста. Мадам де Венанкур прихлебывала французское vin de table[3], которое стюард, выполняя ее настойчивое пожелание, часом раньше поставил в графине на стол, дабы оно достигло должной температуры. Ганс Касторп, как и пастор Гропиус, удовлетворился не самым лучшим сортом пльзеньского. Только торговец Кьекерникс явился к столу с собственным напитком. Это была ввозимая из Китая рисовая водка, которую представитель деревообрабатывающей компании наливал из зеленой бутылки во внушительных размеров чарку и выпивал залпом после каждого добросовестно прожеванного куска.
Все, кроме Ганса Касторпа, говорили громко, как будто только что начавшееся путешествие привело их в состояние эйфории, благодаря чему случайные попутчики разом превратились в веселую компанию школьников, на время экскурсии освобожденных — конечно, в разумных пределах — от строгих правил, установленных в стенах школы. Мадам де Венанкур беззастенчиво называла прусских судейских бандой тупиц. Кьекерникс сообщил присутствующим, что город, в который они направляются, — провинциальная дыра, доказательством чему может служить хотя бы отсутствие там приличного театра. Пастор Гропиус отыгрывался на иезуитах: их миссия привела к тому, что черная паства, отвергнув не только аугсбургско-евангелическое вероисповедание[4], но и вообще христианство, спалила дома всех белых, чем, естественно, воспользовались лицемерные англичане, беззаконно заняв чужую территорию. На минуту английская тема объединила всю троицу. Для госпожи де Венанкур идеал джентльмена был вымыслом островной мегаломании: она встречала многих англичан, и ни один не обладал по настоящему хорошими манерами. Кроме того, английские поэты чересчур разрекламированы. Кьекерникс отмечал невероятное фарисейство и коварство британцев, пробавляющихся торговлей опиумом в азиатских водах. Гропиус полагал, что англиканская церковь так никогда и не была всерьез реформирована и рано или поздно, сколь фантастически это ни звучит, вернется в лоно папства. В этот момент у Ганса Касторпа в гортани застрял маленький хрящик, и он — вне всякой связи с разговором — закашлялся.
— А вы, молодой человек, что скажете? — Кьекерникс перегнулся к нему через стол. — Каково ваше мнение?
— У меня, — отхлебнув глоток пива, ответил Касторп, — собственно, нет никакого мнения. Вы говорите о столь разных вещах, что все это, право же, трудно охватить, а уж тем более объединить. Да и, боюсь, вы скорее ждете подтверждения своих доводов, нежели желаете услышать суждение нового участника дискуссии. Так вот: я не специалист по торговле опиумом. Не знаю, каковы основы англиканской церкви. Что же касается джентльменов: мой отец, у которого были обширные торговые связи с Англией, утверждал, что у англичан манеры лучше, чем у нас. Вас это удовлетворяет?
— Стало быть, вы на их стороне, — мадам де Венанкур устремила на Ганса Касторпа многозначительный взгляд. — Я это сразу почувствовала!
— Если вы католик, прошу меня простить за мою, возможно чрезмерную, горячность. Но относительно иезуитов я своего мнения изменить не могу: это волки в овечьей шкуре, — вмешался пастор Гропиус. — Поверьте, англичане — иезуиты политики, и все мы в этом скоро убедимся.
— Так уж получилось, — спокойно произнес Касторп, глядя на Гропиуса, — что мы с вами одного вероисповедания. Отвечая же на ваш вопрос, — обратился он к француженке, — позволю себе заметить, что современный человек, пользующийся благами прогресса и науки, должен быть свободен от предрассудков. Что может быть несправедливее, чем приписывать соседям все самые ужасные качества? Вам, безусловно, известно, как умеют прохаживаться на счет французов мои соотечественники, не говоря уж об англичанах.
— Вы рассуждаете как философ, — Кьекерникс опрокинул чарку и вытер губы салфеткой. — Согласен, теоретически вы правы, но практикой это не подтверждается.
— Я еду в Гданьск, — Касторп не позволил сбить себя с толку, — чтобы изучать кораблестроение. В сфере человеческой мысли, где рождаются технические изобретения, нет, да и быть не может предубежденностей, подобных тем, о которых вы, господа, говорите. Если бы не Уатт и Стивенсон, мы бы до сих пор плавали под парусами. Галилей совершил величайшие открытия благодаря голландским оптикам. Пастер изготовил свою вакцину не только для французов. А Мальпиги[5]? Левенгук[6]? Ньютон? Лейбниц? Ломоносов? Вы только представьте: кто-то отвергает замечательное изобретение или эпохальное открытие лишь потому, что сделавший его ученый принадлежит к нелюбимой нации! Это ли не абсурд? Куда бы зашло человечество, если бы руководствовалось этим принципом? То же самое, насколько я понимаю, относится к бессмертным произведениям искусства. Разве, слушая Моцарта, нам необходимо помнить, что он был австрийцем? Соната Скарлатти прекрасна не потому, что он был итальянцем.
Признаемся, дорогой читатель, что это было первое публичное выступление Ганса Касторпа, если не считать давно уже забытого доклада в гимназии под названием «Чем мы обязаны древним грекам», за который он получил отличную оценку. Сейчас, за столом в офицерской кают-компании «Меркурия», после того как отзвучали последние слова о сонате итальянца, воцарилась напряженная тишина, нарушаемая лишь равномерными вздохами паровой машины, постоянно доносящимися из машинного отделения. Стюард подал десерт, кофе, чай и пирожные.
— Браво! Превосходно! — раздался хрипловатый голос за спиной собеседников. Все обернулись. На пороге кают-компании стоял первый механик «Меркурия» Томас Фидлер. Его прямая осанка, седая, безукоризненно подстриженная борода, открытый ясный взгляд голубых, чуть выцветших глаз, наконец, мундир, который, казалось, подчеркивал его достоинства, — все это произвело на собравшихся неотразимое впечатление: можно было не сомневаться, что перед ними человек совершенно незаурядный.
— Простите, господа, — офицер представился, назвав полностью имя и фамилию, — но я услышал последние фразы вашей беседы. Этот молодой человек, — он кивком указал на Касторпа, — не только наилучшим образом показывает себя, но и прекрасно характеризует тех, кто формировал его ум и душу. Я, правда, не разбираюсь в искусстве, но знания, техника и прогресс убедительно доказывают, каким путем мы должны идти, чтобы заслужить право именоваться homo sapiens. А теперь о приятных обязанностях, — улыбка первого механика была необычайно обаятельной. — Приглашаю вас после десерта полюбоваться нашим сердцем, то есть силовым агрегатом.
Мадам де Венанкур отказалась, сославшись на легкую мигрень, которая в грохоте и горячем воздухе нижней палубы могла усилиться. Кьекерникс уже повидал столько машинных отделений, что предпочел экскурсии кофе и сигару. Пастор Гропиус же, хотя и высоко ценил деятельность людей, занимающихся тяжелым физическим трудом, — что он подчеркнул, низко склонив голову и адресуя этот поклон Томасу Фидлеру, — никогда не смешивал духовных дел, каковые были ему предназначены, с материальной стороной человеческого существования и посему подчеркнуто вежливо отказался. Таким образом, Ганс Касторп, ополоснув пальцы в поданной стюардом мисочке с водой, поблагодарил сотрапезников и спустился с первым механиком в чрево судна.
Эскапада была во всех отношениях поучительной. Выросший в атмосфере портового города, наш герой охотно посещал торговые суда, которые со времен его детства успели преобразиться из парусных в паровые. Он, правда, повидал уже немало силовых установок, знал их устройство, наслушался исчерпывающей информации, но возможность увидеть могучие шатуны, которые огромными лапищами размеренно поворачивали коленчатый вал, поглядеть на котлы высокого давления с дрожащими от напряжения манометрами, услышать неумолчный шум и грохот порабощенной человеком мощи, словом, побывать в глубине этого сердца в открытом море, во время неустанной работы всех механизмов, — такая возможность сулила приобретение нового опыта, несравнимого с тем, что давало наблюдение подобных конструкций в бездействующем состоянии.
