— Несомненно, — сказал тот.
— Браво. Здесь так и написано… Дальше. Гермес: движущееся, не есть ли оно обязательно меньше, чем место движения?.. Костя, теперь ты за Асклепия.
— Обязательно, — сказал Гобоист.
Свинагор от удовольствия даже захлопал в ладоши.
— Двигатель, не сильнее ли он, чем движимое?
— Конечно.
— Место движения, не есть ли оно обязательно противоположной природы, чем природа движимого?
— Да, разумеется.
— Этот мир так велик, что нет тел больше его.
— Я согласен с этим.
— Он плотный, ибо он наполнен… — И вдруг с мольбою: — Дяденька, достань травки… не откажи, дяденька, затянуться хочется…
— Пшел вон!
— Ну, дяденька, ты со мною и сам покуришь…
— Где ж я тебе возьму?
— Так ведь на вокзальчике продают… и в переходе… и у самого2 великого пролетарского…
— Неужто и у него?
— Прямо из-за пазухи…
— Ничего святого… Ты лучше водки выпей.
— Не могу, папочка, — изжога…
Тут зазвонил телефон.
— Из-за границы! — воскликнул Гобоист, определив это по длительности звонка. — Наверное, Испания! — И он схватил трубку. — Ты?! Откуда?.. Ах, из Ниццы… Жена, — прошептал он Свинагору. — А какого черта ты там делаешь? Ах, загораешь? А, с Надюшкой. Только Надюшки в Ницце и не хватало…
— А ты там развлекаешься с девочками? — понесла свою привычную околесицу Анна.
— С мальчиками.
— А как же твоя Леночка?
— Пошла бы ты в жопу! — сказал Гобоист и повесил трубку.
— В жопу, в жопу! — захлопал в ладоши Свинагор.
4
На дворе — февральская метель, наверное — последняя, март был на носу; опять по шоссе в сторону банкиров то и дело ходят расхристанные солдаты: видно, на зиму стройку замораживали. А теперь опять принялись за дело. И случилось странное: однажды около девяти часов вечера в дверь Гобоиста позвонили. На пороге стояла соседская старуха, и даже в тусклом свете, падавшем из прихожей, Гобоист разглядел на лице старухи неожиданное для нее умильное выражение.
— Пойдем ко мне, чего покажу, — сказала старуха заговорщицки и поманила морщинистой корявой рукой. Гобоист в недоумении подчинился. — И друга своего позови, — сказала она. У Гобоиста мелькнуло, что звать Свинагора, может быть, и не стоит. Но позвал…
Старуха пригласила их в гостиную и подвела к широкому обеденному столу. Здесь лежал целиком собранный громадного, во всю столешницу, размера пазл, изображавший цветущий вишневый сад, точнее — сад цветущей сакуры, весь бело-розовый, как зефир, — гора в отдалении, хижина на склоне, пагода сбоку… — Всю зиму собирала, — сказала старуха торжествующе. — Что, красота?
— Красота! — с придыханием подтвердил Свинагор, как записной ценитель прекрасного. Пазл, действительно, сверкал разноцветной пластмассой и ярко переливался.
Гобоист был озадачен. Значит, всю зиму? Его и всегда поражали женские способности к выполнению однообразных и, как правило, малоосмысленных действий в течение длительного времени. Он отчего-то вспомнил Анну с ее вязанием в период, так сказать, предбрачных отношений.
— С Нового года и начала, как все уехали… Ты посмотри, вот какую картинку надо было собрать. — Она показала на крышку коробки от игры. — Всё одно к одному… Вот, мальчонка понимает, хоть и молодой еще, — сказала старуха, оглядев Свинагора острым глазком.
Свинагор засиял от комплимента. И скромно поправил старуху:
— Ну не так уж я и молод…
Но старуха уже отвернулась от него. И сказала Гобоисту неожиданную фразу:
— Это ведь тоже, как музыка.
— Да-да, — пробормотал Костя. — Вам ничего не нужно из продуктов?.. Я поеду в магазин…
— Ничего, — сухо сказала Старуха. — У меня все есть. Мне все привозит сын. — Сказано это было не без гордости.
Гости ретировались. И Гобоист спросил себя: что могла бы означать эта демонстрация? Скорее всего пазл — это был только повод: любопытная Старуха хотела поближе разглядеть Свинагора. Но, может быть, здесь были и естественные для художника гордость и желание продемонстрировать плоды своего вдохновения…
Раз в неделю Гобоист звонил дочери Елены, он звонил бы и чаще, но отвечали ему крайне нелюбезно, с раздражением, и всегда одно и то же: маме лучше, врач говорит, что ее могут выписать недели через две. Но шли уже даже не недели — шел третий месяц, как Елену забрали в больницу.
Гобоист привык к этой тоске, только усиливавшейся от неопределенности. И говорил себе, что Елена и вправду больна. И что лечение пойдет ей на пользу. И, когда она выйдет, все наладится… Он уговаривал себя, как все мы делаем, отгоняя дурные предчувствия. На самом же деле, его самые худшие предположения подступали слишком близко, бывало это чаще всего в бессонницу, когда он просыпался в тоске перед рассветом: у него немели конечности, и он вдруг на мгновение проваливался куда-то, как будто на секунду останавливалось сердце.
В одну из ночей, незадолго до получения рокового известия, ему приснилось, что он где-то очень высоко и до перехвата дыхания, до дрожи боится заглянуть вниз. Проснувшись от пульсаций крови, от душного и воспаленного ощущения на лице, взглянув в мутное предрассветное окно, он неизвестно отчего вспомнил, как лет в тринадцать прошел по верхней дуге моста кольцевой железной дороги. На спор с приятелями. Цена «подвига», который вполне мог стоить ему жизни, была один рубль. Других денег у них в карманах в ту пору еще не бывало, но рубль он заработал. Ему не было страшно — только весело от азарта. А сейчас он был напуган. Что это, страх смерти? Гобоист включил Вивальди и понял, что не хочет умирать. Нет, не страх он испытывал, но острое огорчение, что музыка будет звучать и звучать, но уже без него…
Между тем и март прошел. А о Елене ничего не было известно. И никаких записок Гобоист больше не получал. И Анна после того злополучного звонка из Ниццы почти исчезла из его жизни. Однажды она приехала в его отсутствие, наткнулась на Свинагора. Потом по телефону спросила издевательски:
— А что ж он у тебя такой пугливый?
Оказалось, Свинагор, только услышав ее — у Анны был ключ от Коттеджа, — спрятался в шкаф, но от Анны было не схорониться, она извлекла его и долго и зло хохотала ему в лицо. И приезжать перестала… А через несколько дней Гобоист узнал о смерти Елены.
В то утро Гобоист в очередной раз позвонил ее дочери, трубку долго не брали. Наконец послышалось знакомое, в растяжку алле-е… И тут же, едва узнав его голос, Сашута сказала зло:
— Два дня назад мы похоронили маму… Не звоните сюда больше!
Она положила трубку, и он ничего не успел сказать. Слушая долгие гудки, он почувствовал такую слабость, что должен был тут же сесть на диван. Почему-то ему пришло в голову, что Елена отравила себя. Теми самыми таблетками, что ей давали врачи. Он успел еще представить, как она мучилась, и скривился от боли. Потом Гобоист потерял сознание, уронив трубку на пол.
1
В больнице он провел всего четыре дня, потом его выдали на руки Свинагору. Тот в больнице не отходил от его постели, иногда плакал, иногда ободряюще шутил. И Гобоист с грустью думал, что, по сути дела, кроме Свинагора, у него теперь больше никого нет.
Помимо диагностированного инфаркта врачи подозревали, что минимум два микроинфаркта у Гобоиста уже было. «Но точно это можно определить только после вскрытия», — оптимистично пошутил один из докторов.
Больница в Городке, откуда приехала Скорая помощь, вызванная Свинагором, была на редкость чистенькой и даже уютной. Конечно, как и во всех больницах для бедных, больные должны были здесь, на манер заключенных, держать при себе и не отпускать ложку, кружку и миску, с тем чтобы в невыносимо воняющей дезинфекцией столовой изо дня в день получать невозможную баланду в качестве супа и всегдашний картофельный пудинг — так это называлось — на второе, якобы с мясом. Всего этого, впрочем, можно было избежать, если были у заключенного заботливые родные, приносившие съедобную пищу. У Гобоиста родные были, но так или иначе он не мог проглотить ни куска, пил сок.
Позволялось также держать остатки своей личной еды в общем холодильнике. В какой-то старой газете, которые он листал от скуки, Гобоист наткнулся на заметку о том, как некий голодный крестьянский парень, истопник, украл из такого вот больничного холодильника вареную курицу. Ему дали два года тюрьмы. Написали об этом только потому, что парень умудрился исчезнуть. Выяснилось, что из Матросской тишины, куда его определили вместе с ворами и убийцами, убежать никак невозможно. Парня нашли на пятый день под грудой ветоши, скопившейся в корпусе, который как раз реконструировали на территории: он прятался от похоти сокамерников. Гобоист тут же выбросил газету; он думал о том, сколь неизменна Россия. Прочитал он и такое: чины МПС победно доложили, что выпущен новый тип электрички, в которой есть сортир — пока, правда, всё в единственном экземпляре: и сортир, и электричка. Чистый де Кюстин. И Гобоист подумал с грустью, что сортир вряд ли будет действовать… Или: фельдъегерская служба до недавнего времени была оснащена хлопчатобумажными пакетами; невероятное достижение ведомства: теперь сделали резиновые, чтоб письма государственной важности не промокали и не тонули в воде; доложили президенту, тот одобрил, не исключено, что получат патент, а то и Госпремию… Из ремонтного дока стратегического предприятия украли титановый руль атомной подводной лодки, запчасть, охраняемую законом о гостайне; в разобранном виде вывозили на двух грузовиках; продали на лом за триста тысяч, хотя руль стоил пять миллионов… Эх, не дожил Михаил Евграфович до наших дней!
