Да, вот это была для меня действительно новость. Евгений Львович кратко мне пояснил. Этот Пашкин время назад ухитрился что-то продать Измайлову, кажется, сеть автозаправок, которую Тольц считал своей. Та же история. Подделанные документы, налоговая инспекция, суд, проверки. Насколько ректор мог судить, Измайлову эти заправки не особенно были и нужны. Его бизнес на порядок, если не на два, крупнее, чем у этих обоих. Нефтепереработка, строительный бизнес, металлургия. Между прочим, еще и сеть фитнес — центров в Москве, в перспективе, не исключено, для дочки, добавил Монин. Девушка, кстати, оказалась не просто в курсе некоторых дел, она его по пути немного просветила насчет деталей.
— Пришлось, правда, уговаривать охрану, чтобы ей позволили сесть в мою машину, одну ее без присмотра не оставляют. — Ректор усмехнулся. — Можете посмотреть из окна, если оно выходит во двор. И сейчас остались дежурить у подъезда, целый кортеж.
— Тоже боятся похищения? — спросил я.
— Думаю, скорей чтобы не убежала из дома. — Он усмехнулся опять. — Как я понял, уже пробовала. Но с тех пор все-таки повзрослела и о бизнесе говорит с пониманием.
Оба, и Тольц и Пашкин (Монин имел в виду, конечно, родителей), ищут союза с ее отцом, тот, похоже, просчитывает. А дети волей судеб оказались не просто ее сокурсниками, но вдобавок поклонниками. Хотя трудно сказать, только ли волей судеб. Пашкин с девушкой познакомился еще до университета, отец его мог направить. Со стороны не разобрать, насколько у сына интерес личный, насколько деловой, а возможно, семейный. Для Пашкиных породниться с таким человеком — значит выйти на другой уровень отношений, во всяком случае, деловых. Другое дело Тольц, он об увлечении сына скорей всего до сих пор не подозревает. А для Измайлова не так уж важно, чью сторону выбрать, Пашкина или Тольца, оба не особенно ему интересны. Если бы не дочь. Она с обоими кокетничает, это естественно, отчего бы нет?..
Да, ректор знал о студентах больше меня, я уже перестал удивляться. Эта Лиана по дороге, в машине, с ним сверх ожиданий разоткровенничалась. (Ну и девка, не мог не оценить я. Могла говорить о таких вещах с таким человеком, никакого стеснения. Со мной выглядела другой. И он ведь поддался, растаял, не сумел или не захотел уклониться. Зачем ей это могло быть нужно? Посоветоваться со старшим? О чем?) Пашкин, оказывается, побывал недавно у них в гостях, хотел понравиться маме. Рассказывала об этом с усмешкой, как-то по-женски трезво. (Именно по-женски, их трезвость иной раз просто пугает, вы не замечали? — посмотрел на меня Монин. Если они, конечно, не влюблены.) Не то чтобы и вправду обдумывала свой выбор — примеривала, играла. Насчет Ромы поинтересовалась у Евгения Львовича, действительно ли он такой способный, как она от кого-то слышала. (Ну как же, кивнул я, гениальность не дает ей покоя.)
— Да, я ведь, кажется, упоминал, у меня как раз накануне был разговор с его преподавателем, — вспомнил Монин. — Он ведет, как вы, спецкурс для продвинутых. Рома к нему повадился, единственный с первого курса. Донимал его разными вопросами, из тех, на которые не сразу ответишь. Тот однажды загрузил его задачкой, типа, как я понял, олимпиадных, Рома принес решение. Преподавателю надо было улетать на конференцию в Лозанну, взял решение с собой. И вот только что вернулся, покачивает головой. Задача решена, результат верный, но ход решения не проследить, пропущены связи. Попробовал мне пояснить. Можно, говорит, математически доказать, что смесь желтого и синего дает зеленый цвет. Длина волны желтого цвета такая-то, синего такая-то. Сложить, разделить — получаем волну зеленого. А мозг выдает готовый ответ мгновенно, без вычислений: мы просто видим зеленый цвет…
Голос ректора ненадолго ушел куда-то в сторону. Зеленый цвет… где это встречалось недавно. совсем недавно?.. Пробить стену лабиринта… Докучные насекомые жужжали в ушах, мешали.
— Знаете, я говорил с одним американцем, менеджером, — голос Монина возвращался, — он мне сказал: если мне нужна уникальная разработка, я закажу русскому. Если я захочу сделать десять одинаковых — закажу кому угодно, только не русским.
Мгновенная гениальность мозга… Соединилось. Это на тех же мятых листах. боже мой. пробить стену лабиринта… Пришло наконец время показать ректору эти испачканные бумажки, они лежали тут на столе, рядом, надо было только встать, дотянуться. Пусть наконец посмотрит, скажет, что все это на самом деле такое.
В этот момент дверь приоткрылась, заглянула Наташа.
— Вот вы где уединились! — сказала весело. — Заканчивайте ваши интеллектуальные разговоры, пора всем за стол.
Монин начал подниматься с дивана первый, я не сразу последовал за ним. Рой рассыпался, в голове беспорядочно мельтешило. дендриты и аксоны самонастраиваются… Прижал пальцами виски, надо было вспомнить, зачем только что собирался встать. Не успели чего-то договорить, обсудить. насчет Ромы. ну, это разрешится как-нибудь без обсуждений, само.
34
После приглушенного кабинетного света — в праздничное сияние. Люстра изливала его всеми пятью лампами, превращая пространство стола в многокрасочный натюрморт. Я некоторое время тупо, словно чего-то не узнавая, обводил его взглядом. Краснел помидорами салат, пятно розовой семги обрамлено было огуречными лепестками, в фаянсовом блюде дымилась облитая золотистым маслом картошка, хрусталь бокалов заставлял щуриться.
— А водку, водку-то не поставили, — хлопотала Наташа. — Будет кто- нибудь пить? Я лично не против.
Монин отрицательно помотал головой, он был за рулем. Раненый студент, понятно, помалкивал.
— Я бы тоже не против, — неожиданно сказала Лиана.
— Вы же азербайджанка, — смерила ее взглядом Наташа. — Вам вроде нельзя.
— Я не азербайджанка, я еврейка.
Ну конечно же! Почему-то показалось, что я так и думал. Азербайджанские евреи, как же! Я осенью навещал могилы родителей на Востряковском кладбище, там вдоль главной аллеи растянулись три — четыре — не надгробия, настоящие мавзолеи, каждый протяженностью метров пятнадцать. На полированном черном камне, уж не знаю, как он назывался, из самых дорогих, выгравированы были портреты совсем молодых людей, даты под ними подтверждали: не успели пожить. Я тогда, помнится, подумал: скорей всего, убитые бандиты. Фамилии были азербайджанские, а звезды на камнях еврейские. (И она ведь краем глаза глянула на меня, я успел уловить.)
Водка между тем материализовалась сама собой на столе, сама оказалась уже в моей рюмке, не знаю, кто принес, кто обо мне позаботился, не спрашивая. Я и выпил как бы неосознанно для себя самого, лишь потом вспомнил, что не хотел этого делать. На голодный желудок не стоило бы. Шум в голове мешался с ритуалом набиравшего температуру застолья. Ваше здоровье! — воспарял над всеми голос Наташи. За знакомство! Очень рекомендую эти грибки, соленые, деревенские. За хозяйку! — откликался галантный голос Монина. А картошка хороша, правда? Наташа сидела рядом с ректором, подкладывала ему в тарелку, раскраснелась. Студенты сидели напротив них, рядышком, скромно помалкивали. Рома что-то замедленно, долго жевал, не проглатывая, возможно, ему было больно, про вилку в руке словно забыл. Девушка предлагала на миске что-то вроде кривых пирожков.
— Попробуйте, у нас это называется кутабы. Хотя какие могут выйти кутабы, если в доме нет ни мяса, ни зелени? Но мне захотелось сделать, я, вообще-то, умею. Нет, вы все-таки попробуйте, попробуйте…
Ректор потянулся к миске, откусил, пожевал, покивал одобрительно. Я сидел в торце, так сказать, во главе стола, мне к лепешкам тянуться было далеко, я и не собирался. Миска, однако, переместилась ко мне, я ощутил на себе задержанный, выжидающий взгляд — пришлось тоже взять. Тесто на зубах оказалось твердоватым, туго жевалось, но я не мог не кивнуть: хорошо. В улыбке девушки читалось: попробовали бы не похвалить. А может, и в самом деле было неплохо, тесту у них полагалось быть таким?
Шум вокруг или в ушах разрастался, не требуя участия, всем хватало друг друга и без меня. Усталость обернулась не то что расслабленностью — чувством какой-то потерянности. Наташа только что проделала полтысячи километров и, казалось, все веселела. Не кто-нибудь, ректор университета сидел у нее за столом, любезничал. А по мне, скорей бы уже разошлись не такие уж близкие для меня люди. Что надо, более — менее выяснил, дальше в своих делах разберутся сами. Скорей всего, больше никогда не увидимся. Я так даже и не спросил, остаюсь ли в университете. Не решил, хочу ли этого сам. Не представлял себе продолжения, готов был обойтись без него, ничего больше не хотел. Я опять не заметил, хлебнул ли под очередной тост вместе со всеми, через минуту не мог вспомнить, чем закусил, ел ли вообще. Захмелевшим себя, как ни странно, не чувствовал. Когда понадобилось выйти в туалет, встал, ни за что не придерживаясь, а если и придержался раз- другой по пути, то просто так, попадалось под руку.
