«От нагоняя премьер–министра я с удовольствием бы вас избавил…»
В первый момент было очевидно, что он обижен отсутствием Ээнпалу. Однако затем спросил уже гораздо мягче:
«На сколько премьер–министр может опоздать?»
Я объяснил: «Он позвонил час назад. С мызы Арукюлы. До нее двадцать шесть километров. Его машина не заводилась. Ну а сейчас он наверняка давно в пути…»
Надежда, что премьер–министр вот–вот войдет, удержала его на месте.
«Знаете, раз уж премьер–министр свел нас в дуэт–беседе, позвольте мне выбрать тему. — Он закинул ногу на ногу в лиловом носке и черном ботинке и стал покачивать ею. — Видите ли, я пришел к выводу, что у меня при моей должности должно быть более ясное представление, чем я сейчас имею, о проблеме «итальянцы и Эстония». Я знаю кое–что о роли Гульельмо ди Модена в эстонской истории. А также чуть–чуть — о роли господина Индро Монтанелли в вашей журналистике. Он, кажется, стал сотрудником вашего журнала — как же он назывался?..»
Я сказал: «Журнал называется «Лооминг»…»
«Именно. Этого Гульельмо выбрал папа. А Индро выбрали вы. Что касается первого, это был хороший выбор. Так–так. Но ведь между этими двумя прошло семьсот лет. За это время здесь наверняка действовали и другие итальянцы. Не могли бы вы кого–нибудь назвать?»
Я подумал: маловато здесь ваших авантюристов погуляло, но я должен тебя задержать, насколько хватит твоего терпения, пока Каарел не домчится до места. Я ответил:
«Первый, кто хронологически мне вспоминается после Гульельмо, это инженер артиллерийских войск Рудольфо Феоравента, который вместе с войсками московского великого князя Ивана III осаждал Вильянди в 1481 году и нашел там свою смерть. Балтийский историк культуры Амелунг упоминает его».
«К сожалению, не слишком радостное соприкосновение…» — отреагировал нунций.
Я продолжал:
«И затем около 1520 года был у нас в Таллинне врач, иные говорят — городской врач, Джованни Балливи…» — я не уточнил, что его у нас считали французом, ибо чуяло мое сердце, скоро окажусь с итальянцами на мели.
Я добавил:
«Этот доктор прославился тем, что его надгробный камень вытесал известнейший в свое время художник Михель Зиттов. Вам не доводилось видеть это надгробие, у северной стены Нигулисте? С изображением смерти?»
«Увы, не доводилось, — признался нунций. — Однако выходит, что и этот пример несколько печального свойства».
Я сказал:
«Надеюсь, следующий, пришедший мне на память, будет веселее. Году в 1549‑м Таллинн посетили итальянские канатоходцы. Они выступали с невероятно эффектным номером. Закрепили свой канат на башне церкви Олевисте. Не на самой вершине, но, во всяком случае, на металлической обшивке шпиля. Причем тогдашний шпиль был на добрых двадцать метров выше нынешнего. Другой конец каната протянули на луг в четырехстах метрах от церкви. Там вбили в землю соответствующей высоты столб на достаточную глубину и закрепили канат на его верхушке. И ходили или, как свидетельствует летописец, летали по этому канату…»
«Incredibile!56 — воскликнул нунций. — Послушайте, а нельзя ли увидеть отсюда, из окон дворца, где это происходило?»
Я знал, что на верхнем этаже северного крыла имелись окна, откуда открывался искомый вид:
«Если monsignore будет угодно… Однако нам придется преодолеть сотню метров и две лестницы…»
«Но ведь мы обернемся за пять–десять минут!»
«Несомненно».
Я заглянул в бухгалтерию. Стриженная под ежик голова главного бухгалтера Халльясте повернулась к двери. Я сказал:
«Оставьте, пожалуйста, дверь открытой. А когда придет премьер–министр, доложите ему, что нунций monsignore Арата, сопровождаемый мной, отправился взглянуть из северных окон дворца на панораму города и что мы вернемся не позднее, чем через десять минут».
Панорама, открывшаяся сверху, из коридора Государственной библиотеки, по мнению нунция, была неповторимой. И я объяснил: видите, канат тянулся оттуда, от правого шпиля, в синее небо, такое же, мне кажется, как сегодня. Угол наклона каната предположительно двадцать градусов. Исчезал он примерно там — если смотреть отсюда, за шпилем Домского собора. Оттуда чуть ниже — если взглянуть из этого окна — снова возникал в поле зрения и тянулся вон туда, левее Балтийского вокзала. На нынешнюю улицу Копли, а в то время — на луг. Можно себе представить, какая прорва народу стеклась туда, к этому столбу, и каждый хотел потрогать акробатов рукой… Акробаты в позолоченной одежде передвигались взад–вперед по канату, местами на высоте доброй сотни метров над крышами, стенами и башнями…»
Нунций от восторга захлопал в ладоши и воскликнул:
«Ф а н т а с т и к а! А теперь отправимся назад. Вдруг премьер–министр уже вернулся. А вы рассказывайте дальше…»
И я рассказывал. Почему бы нет? Я был в ударе. Продолжал рассуждать на обратном пути:
«Monsignore, я не знаю, позволяет ли ваша должность посещать кафе, однако вы наверняка наслаждаетесь кофе, его вкусом, его ароматом. Этот вкус и этот аромат Таллинн унаследовал от итальянца. В Берлине, например, первое кафе открыли лишь в 1723 году. А в Таллинне уже в 1702‑м. И человек, который его открыл, может быть, вообще первое кафе в Северной Европе, был signore Альфонсо Карваллидо».
«Это все же испанское имя…» — заметил нунций.
На что я поспешил добавить: «Совершенно верно. Но, по нашим источникам, прибыл он к нам из Неаполя и вот уже двести лет записан у нас как итальянец».
Мы вернулись обратно в мою комнату. Премьер–министра все еще не было, и чтобы нунций не успел выразить недовольство, я без остановки продолжал свой рассказ: «Вы, monsignore, живете сейчас в Италии…»
Он прервал меня: «Нет–нет, я живу в Кадриорге…»
И я объяснил: «Кадриорг — это и есть наша местная Италия. Вы из своего кабинета на улице Поска видите в окно водное зеркало пруда, сооруженного по чертежу Никколо Микетти, и в этом зеркале отражаются деревья, посаженные по его же проекту, а вдали парк, и в парке дворец, построенный Микетти… Так что, когда вы отправитесь на прием к президенту, вы будете двигаться в итальянском интерьере…»
(Но Ээнпалу все еще, черт бы его подрал, не было.)
«А если вы откроете «Историю таллиннской театральной жизни» баронессы Розен (имя, черт, никак не приходит в голову…), то найдете там, уверен, сведения о нескольких итальянских театральных труппах, которые в течение восемнадцатого века приезжали к нам сеять семена высокого искусства Талии. Если я правильно помню, там сказано, что они ставили здесь даже Альфиери. (Дьявольщина, Каарела все еще нет на месте.) Если я правильно помню, они играли здесь, например, его «Тимолеона», а может, это вовсе был «Савл» — ибо еще вопрос, можно ли было во времена правления императора Павла в Российской империи играть направленные против тирании пьесы. Не правда ли… (Но бес его возьми, я уже полностью выдохся…) Разумеется, что касается графа Альфиери, — мне рассказывали — сам я этого не читал, ни в его дневнике, ни в биографии, — у него должны быть путевые очерки об Эстонии. В годы своих странствий он вроде бы побывал и здесь. Но его замечания носят весьма желчный характер. Так ведь он и был, по крайней мере в преклонном возрасте, изрядный мизантроп, если не ошибаюсь. Желчные замечания позволяли себе и другие именитые, в своих дневниках — или произносили вслух, чтобы другие их запечатлели, как, например, сделал это Бальзак. Он якобы в Тарту на ямской станции сказал про трактир, что там ему споили самое отвратительное в мире вино, хотя еда была вполне сносная…»
И тут, слава тебе Господи, в сопровождении Тилгре вошел Ээнпалу. Он, разумеется, сразу стал извиняться перед нунцием (на весьма приемлемом немецком языке), однако тот остановился у порога его кабинета и произнес, указав на меня:
«Господин премьер–министр, этот молодой человек, которого вы попросили занять меня до вашего прихода, сделал это самым похвальным образом. Самым поучительным и самым интересным образом…»
Я закрыл дверь в бухгалтерию и вытер носовым платком лицо. Ибо за спиной у меня остался очень напряженный час. Через сорок пять минут нунций вышел от премьер–министра, прошел мимо меня, улыбнулся и подошел к моему столу. Я встал. Он произнес: «Не будете ли вы любезны дать мне свою визитную карточку?..»
Я ответил: «Monsignore, визитной карточки у меня, к сожалению, нет. Но, если вы не возражаете, я напишу свои данные на листке блокнота…»
Взял блокнот, склонился над столом — и так, не разгибаясь, вступил в беспощадную борьбу между своим тщеславием и деловитостью и дал победить тщеславию (чего я обычно, кажется, не допускаю), — наскреб начатки знаний по итальянскому языку и написал:
Ullo Paerand
l'Ordonanzo del Primo Ministro d'Estonia
Palazzo di Toompea, Tallinn
Нунций схватил листок, бросил взгляд на него и обрушил на меня пулеметную очередь итальянских слов. Я сказал:
