— Ни с одним мужчиной мне не было так хорошо, — сказала она на прощанье. — У входа тебя ждет такси.
— Такси?
— Я вызвала, пока ты был в ванной.
Профессор замялся.
— Не думаю, что у меня…
Леночка обвила его ногу своею. В глазах ее стояли слезы.
— Все оплачено, дорогой, — страстно выдохнула она. — Ни о чем не беспокойся. Иди, машина ждет.
— Подожди, — сказал он в уже закрывающуюся дверь. — Я не записал твоего телефона.
— Я позвоню сама, — пообещала она прерывающимся голосом. — Как я буду жить без тебя, как?
В Москву Серебряков вернулся другим человеком: профессора все чаще посещала прежде не свойственная ему задумчивость. Он стал рассеян; из головы не шли пресс-конференции в аэропортах, мюнхенский триумф и стонущая Леночка, натянутая упругой тетивой на суперменский лук его неутомимых чресел. Она все не звонила, и это сводило Александра Владимировича с ума. Не иначе, как тут были замешаны чьи-то злонамеренные козни; и он даже догадывался, чьи именно.
На очередные переговоры с компетентными людьми профессор пришел крайне взвинченным и, не поздоровавшись, принялся излагать сердитые претензии. Люди слушали и зевали: честно говоря, им уже не было никакого дела до Серебрякова и его коллег. Сама встреча происходила, скорее, по инерции — просто, чтобы не отменять назначенное расписание. Отмена всегда вызывает излишние вопросы, а компетентных, как уже было сказано, интересовал теперь лишь один вопрос — тот самый, экзистенциальный: “блюсть или красть?”
Он, кстати, близился к неожиданному разрешению. Блюсть или красть? Как выяснилось, эти действия выглядели морально несовместимыми лишь при прежней, почти уже издохшей системе. Новый же порядок решительно снимал устаревшее ограничение, а стало быть, и выбора никакого не требовалось. Зато требовались время и расторопность. А профессор… ну кому он теперь нужен, этот профессор? Компетентный человек с трудом дождался первой паузы в возмущенной речи Серебрякова.
— Я так и не понял, Александр Вульфович, чего вы, собственно, добиваетесь? — с приветливым равнодушием сказал он. — Сесть, что ли, хотите? Так мы сейчас не содим — в разнарядке местов нету.
— Свободы! — воскликнул профессор. — Я требую свободы телефонного общения!
— Пожалуйста… — пожал плечами компетентный. — Только зачем вам телефонное? Выезжайте насовсем и общайтесь, сколько хотите. Вы, Александр Вульфович…
— Почему вы так упорно зовете меня Вульфовичем? — возмутился Серебряков. — Я сроду Владимирович!
Компетентный снова пожал плечами.
— Не хотите выезжать по Вульфовичу, выпустим по Владимировичу, хотя это и потруднее. Но сегодня все можно. Сегодня наша с вами последняя встреча, Александр… ээ-э-э…
Он вопросительно взглянул на профессора. Тот судорожно соображал. Что это они так расщедрились: не ловушка ли? Весь мир тебе предлагают, ни больше, ни меньше, да что там мир — Леночку! Леночку!.. Как быть? Последняя встреча… а что потом? А ну как форточка захлопнется?
— Ну так как? — напомнил о себе компетентный. — Что скажете, Александр… ээ-э-э…
— Вульфович! — решительно отрубил Серебряков. — Пусть будет Вульфович. Хоть как, лишь бы побыстрее.
Потом снова был Мюнхен, хотя уже и не такой гостеприимный, как во время конгресса. Чем-то он даже напомнил профессору его последнего компетентного собеседника. Возможно, своим приветливым равнодушием? Но Александр Владимирович славился умением рассуждать здраво, а, здраво рассуждая, жаловаться было не на что. Диссидентство, как таковое, кончилось; скажи спасибо, что есть хоть какие-то предложения: работа на радио, лекции, телевизионная болтовня в качестве заслуженного эксперта…
Единственно, чего не хватало по-настоящему остро, так это Леночки. Упорные серебряковские поиски ни к чему не приводили. Старые и новые мюнхенские знакомые пожимали плечами, издательства открещивались: нет, мол, у нас такой переводчицы, нет и никогда не было, извините, герр профессор. Он помучился еще несколько лет и перестал искать.
Десятилетний юбилей своего переезда в новую жизнь Серебряков отмечал в мюнхенском русском ресторане. Приглашенных набралось трое — все сослуживцы с радиостанции, и каждый платил за себя. Большую часть вечера они обсуждали совершенно непонятный вопрос: почему их до сих пор еще не выгнали, да так и не сошлись ни на чем. Станцию давно уже никто не слушал; большинство бывших соратников, помыкавшись, вернулись в чумной московский гламур, остались лишь те, кто вернуться не мог. К несчастью, профессор относился к последней категории из-за не вовремя вскрытых компетентных архивов, неправильно понятых некомпетентной общественностью.
Выпили крепко. Ресторан был ночной и не спешил закрываться. Во втором часу ночи, когда собрались расходиться, вдруг вышел молодой, наголо обритый парень и стал петь Вертинского, аккомпанируя себе на пианино. Накатила грусть, и пришлось заказать еще, оправдывая тем самым ожидания проницательного хозяина. Когда дошло до “Где вы теперь, кто вам цалует пальцы?..” Серебряков вспомнил Леночку и загрустил еще больше.
“А может быть, с маланцем вы ушли?” — пел парень, утрируя чувство.
— С малайцем! — громко поправил профессор.
— С маланцем, с маланцем… — ухмыльнулся бритоголовый, и Александр Владимирович не стал спорить.
Домой пришлось идти пешком, потому что наличных на такси не хватало. “Как тогда, — подумал он. — Ничего, это недалеко. Полезно повыветрить хмель. Заодно пройдусь мимо казино. Вспоминать, так вспоминать… А, вот и оно”.
Профессор уже проходил мимо, когда сверкающая дверь казино крутанулась, и на тротуар вывалился очень пьяный азиат в смокинге. Швейцар насилу успел его подхватить, утвердить в относительном равновесии и сдать с рук на руки подоспевшей блондинке.
— Леночка… — пробормотал Серебряков, не веря своим глазам.
Подвалил лимузин, вышел шофер и принялся деликатно загружать икающего хозяина на заднее сиденье. Леночка помогала, смеясь до боли знакомым смехом.
— Леночка! — крикнул Серебряков.
Сердце его бешено колотилось. Она обернулась и смерила профессора недоуменным, неузнавающим взглядом. Он шагнул вперед.
— Это я, Александр… профессор Серебряков. Мы с вами встречались… здесь…
— Вы обознались, — твердо сказала она, отворачиваясь.
Шофер уже закончил разбираться с азиатом и придерживал дверцу для дамы. Его устремленный на профессора взгляд не сулил ничего хорошего. Швейцар тоже придвинулся ближе, готовый и оградить, и воспрепятствовать. Серебряков достал визитную карточку и вытянул перед собой, как последнее доказательство того, что он — это он. Тот самый, который… Но Леночка даже не смотрела в его сторону. Серебряков сделал еще один шаг, визитка выпала из вдруг ослабевших пальцев и бабочкой порхнула в благовонное нутро лимузина. Шофер толкнул профессора в грудь и захлопнул дверцу, швейцар предусмотрительно схватил сзади за локти. Машина тронулась.
“Все-таки с малайцем, — подумал профессор, сизым голубем трепеща в грубых швейцаровых руках. — В последний раз я видел вас так близко. Пролетной пулей вас унес авто…”
— Тихо, тихо… — успокаивающе прогудел над его ухом швейцар. — Эта шлюха не про вас, господин. Разве что вы готовы заплатить полторы тысячи баксов за вечер.
Профессор обмяк. Он вдруг разом все понял. Леночка была жива и здорова. Никто и не думал блокировать ее телефонные звонки, и уж тем более похищать. Она не гнила в сибирских лагерях, не томилась в подвалах компетентных учреждений, расплачиваясь за запретную любовь к лидеру диссидентского движения. Как это она сказала? — “Все оплачено, дорогой…” Он-то, дурак, решил тогда, что речь идет только о такси. А это просто хозяева расстарались, устроили прием по первому разряду, с номером люкс, торжественным ужином, казино и дорогой шлюхой по вызову.
— Пустите меня, — сказал он швейцару. — Мне нужно срочно напиться.
Тот покачал головой.
— Куда уж больше…
Серебряков не помнил, как добрался до дома, как прожил следующую неделю. Ах, если бы дело тут было только в Леночке! Больше всего его мучило понимание того, что в дурацкой истории с проституткой, как в зеркальной стене казино, отразилась вся его ненатуральная, претенциозная, фальшивая, замирающая уже жизнь, в которой так и не случилось ничего настоящего, сильного, заслуживающего уважения: ни оригинальных идей, ни тюрьмы, ни любви, ни семьи, ни дружбы, ни серьезной, мужской работы. Сколько себя помнил, он всегда врал, ловчил, соглашательствовал. Немудрено, что и жизнь отплатила ему той же монетой.
А ведь могло бы быть, могло… разве он глупее, подлее, некрасивее других? Почему же тогда? Почему все обернулось таким ужасным, чудовищным поражением? Ложь, ложь, ложь… повсюду, повсюду, даже профессорство это фальшивое, даже это… Он попробовал повеситься — без особой надежды, ибо сильно подозревал, что не сможет, и действительно не смог. Ничтожество, ничтожество во всем.
