Сижу в вагоне. Снаружи он выглядит как обычный пассажирский вагон поезда дальнего следования, а внутри оказывается электричкой. Я давно не ездил в таких. В переездах по пригородным и областным населенным пунктам предпочитаю пользоваться личным автомобилем. Последний раз я пользовался электричкой, кажется, лет двадцать назад, еще перед армией. Ездил к знакомым матери в деревню за свежим мясом. Времена стояли голодные, а у крестьян можно было разжиться относительно недорогим и, главное, качественным продовольствием.
Вот тебе еще один сюрприз: внутри все может оказаться не таким, как снаружи.
Я занимаю место в середине вагона. Скамейки мягкие, обтянутые кожзаменителем, а не деревянные, как в старых поездах моей юности. Под потолком по всему периметру висит разноцветная елочная гирлянда из фольги, призванная, видимо, создать у единственного пассажира, убитого горем, новогоднее настроение. Я сижу несколько минут, прислушиваюсь к ощущениям и голосам внутри. Решаю пересесть в самый конец вагона. Не знаю, чего именно мне стоит опасаться, но точно предпочитаю не стоять к опасности спиной. Пусть весь поезд будет передо мной. Сзади, правда, остается хвостовой тамбур, но я надеюсь, что неведомые чудовища или призраки не смогут заскочить в поезд на ходу и атаковать меня с тыла.
Едем медленно. В вагоне прекрасная звукоизоляция, стука почти не слышно. Это тоже приятно отличает мою новую «тачку» от пригородного электропоезда. Обычно в электричках стоит постоянный грохот, а здесь вполне комфортно. Я смотрю в окно. Там ничего не видно, кроме отражения.
Отражение… Впервые за несколько дней я вижу свое отражение и осознаю, что на вокзале был его лишен. Причудливым образом открываются детали, на которые раньше не обращал внимания. Я действительно не нашел в здании вокзала ни одного зеркала. Ни единого! Ни в маленьких магазинах, завсегдатаем которых был целую неделю, ни в баре Ирины на первом этаже, хотя там зеркалу, кажется, самое место, ни в просторных холлах. Даже фонтаны не работали, оставались сухими, чтобы я не сумел оценить степень своей небритости.
В доме покойника всегда занавешивают зеркала, дабы душа усопшего, мечущаяся в коридорах и комнатах в поисках выхода, не смогла испугаться своего отражения. Точнее, его отсутствия.
В доме покойника … Я мог бы удивиться и задать себе вопрос, но почему-то действительно ничему не удивлялся – ни молчанию телефона, ни отсутствию воспоминаний о ночлеге и отправлении естественных надобностей.
Я смотрю на свое лицо в окне. Осунулся, глаза впали, но ожидаемой щетины на подбородке нет. За неделю у меня отрастает знатная растительность, которая делает меня умнее и привлекательнее, но сейчас ее нет. Не видать мне олигархических денег без жиденькой интеллигентской бороденки.
Я отворачиваюсь. Хватит жалеть себя. Все разговоры о любви - эгоизм. Легко любить ближнего (или даже дальнего), не прилагая никаких сопутствующих усилий. По большому счету, любовь на словах – любовь ли? "Я - добрый, но добра не сделал никому".
Верка любила меня всем сердцем и всей душой. Даже когда ненавидела, когда готова была разодрать в клочья мое лицо, когда уходила в себя на несколько недель, демонстрируя пренебрежение и отчуждение. Она любила меня даже когда впервые предложила разойтись, не мучить друг друга ревностью, обидами и подозрениями, и любила, озвучивая то же самое предложение в пятнадцатый раз. Любила всегда. Я никогда не сомневался, что она бросит все и прилетит в минуту опасности, принесет лекарства, если заболею, испугается и станет плакать, если вдруг у меня прихватит сердце… конечно, врежет потом по морде, обматерит и скажет, что я испоганил жизнь и украл молодость, но сначала она убедится, что со мной все в порядке. Странная женщина, непонятная, колючая, неудобная, тяжелая и воздушная одновременно, дарящая и счастье, и боль.
Как и сама Любовь…
И вот теперь она лежит там, в реанимации, с трубочками в носу, а безжалостный прибор с металлическим хладнокровием отсчитывает последние минуты ее жизни. Я убил Верку, а сам, судя по словам Старухи Без Косы, выйду сухим из воды.
Еду, еду, еду. Конца и края нет моему путешествию. Время растягивается, вязнет на зубах, как жевательная конфета, пульсирует в висках, стучит колесами на рельсовых стыках – словом, окружает меня в самых разных своих ипостасях, но во всех случаях идет слишком медленно, чтобы я не начал нервничать и сомневаться в успехе своего предприятия. Я не знаю, одинаково ли наше время – моё и моей жены, оставшейся наверху (мне определено кажется, что сам я нахожусь значительно ниже уровня земли, не скажу, что в преисподней, но наверняка на пути к ней), но все же дергаюсь. Как пелось в той самой песне, которую я безуспешно искал много лет, все четыре сезона впрессованы в один день. «Crowded House» называлась та группа, и песня носила название «Four Seasons In One Day», как я и предполагал.
Ощущение торжественности и важности момента не покидает меня ни на мгновение. Я знаю, что еду по главной дороге своей жизни. Еду, чтобы найти то, без чего моя дальнейшая – да и не только моя – жизнь не имеет никакого смысла. Найду ли я ее? Не имею ни малейшего понятия. Она так часто покидала меня и все время возвращалась в самом разном обличье, что я уже совершенно теряюсь, существует ли она вообще, эта неуловимая, непредсказуемая, капризная и причиняющая боли едва ли не больше, чем радости, дама.
Любка… Именно так, без пафоса, уменьшительно-ласково, даже немного пренебрежительно. Наверно, она давным-давно потеряла право называться своим полным именем. Разменялась, обесценилась, стала бесхитростной и доступной. Любка и есть.
Зато я теперь точно знаю, как Она выглядит. Глаза влюбленной женщины, что я видел в ресторане, – лишь малая часть того, что можно себе представить. Миллионная часть! (Хотя для большинства мужчин моего возраста Она чаще всего предстает в образе сексапильной сучки, лишенной логики и смысла).
Издаю нервный смешок. Если повезет, скоро я вновь Ее увижу. Выскажу, наконец, все, что наболело, оттопчусь за перманентное бегство, за свои ожидание и боль. Будь она мужчиной, собрал бы накопившуюся горечь в кулак и отметился между глаз, но она, мать ее, женщина, стало быть, придется ограничиться вербальной экспрессией.
Проходит пять минут. Наверно, пять. Точно не скажу, потому что нет у меня ни часов на запястье, ни телефона в кармане, ни курантов в каком-нибудь дежурном радиоприемнике. Мое настроение меняется. Я вдруг думаю, что ничего дерзкого Ей не скажу. Я грохнусь перед Ней на колени, буду умолять оставить дорогих людей и не покидать нас. Умоюсь слезами и соплями, даром что мужчина со стальными яйцами. Перед Ней каждый из нас – мальчишка сопливый, как бы ни хвастался могуществом. Мелочь пузатая, тварь дрожащая…
Я не успеваю закончить сеанс самоуничижения. В правый бок поезда (я сижу у левого окна) что-то ударяет – что-то огромное, массивное и чудовищно тяжелое, и ударяет с такой силой, что вагон накреняется. Я не могу сдержать вопля ужаса, отлетаю к окну, больно стукаюсь лбом.
Стекла вагона выдерживают, и это для меня загадка, потому что после такого удара, сопровождающегося низким гулом на границе инфразвука, не устояла бы и каменная стена с надежным фундаментом. Поезд сильно качается – пожалуй, он остается лишь на одной половине колесной пары – но выдерживает, зависнув на мгновение, и медленно опускается на второй рельс. Я слышу, как от возмущения ревет локомотив.
Я вжимаюсь спиной в окно. За стеклами правой стороны стоит все та же тьма, лишь отражение внутренностей вагона и моего тщедушного тела мешают оценить глубину мрака. Я ожидаю повторного удара, пытаясь представить, кто может с такой яростью атаковать мой поезд.
Ничего не происходит, лишь состав прибавляет скорость. Если до сих пор он катился неторопливо, как прогулочный тепловоз детской железной дороги в городском парке, то сейчас несется так, будто пытается нагнать расписание. Он явно чего-то опасается и старается проскочить опасность.
Стало быть, мне предстоит новое нападение.
Я не ошибся. Новая атака следует всего лишь через минуту после того, как локомотив прибавил мощности. За мгновения до удара тьма за окном приобретает бордовый оттенок, словно в чернила кто-то капнул кровью и начал быстро-быстро размешивать этот коктейль. Затем нечто весьма гигантское бьет в бок так, что взрываются фонари на потолке – почти все. Остается лишь один у переднего выхода в тамбур.
Я ору, вскакиваю на ноги и бросаюсь вперед, пытаясь сохранить равновесие, потому что поезд вновь катится лишь на левых колесах. Если чудовище в следующий раз чуть-чуть прибавит, поезд точно опрокинется на бок и полетит в… я не знаю, что нас окружает во тьме – лес, овраги или чистое поле, но с железного пути поезд улетит наверняка.
