— В аэропорт, Франц, — приказал доктор h.c. Исаак Колер.
Интермеццо его ареста. Без злорадства об этом рассказывать трудно. Через несколько столиков от убитого сидел за трапезой глава кантональной полиции вместе со своим старым другом, скульптором по имени Мокк. Погруженный в себя, да вдобавок глухой, Мокк вообще не воспринял ничего из происходящего ни раньше, ни потом. Оба ели potaufeu — отварное мясо с приправами и к нему бульон с овощами. Мокк — не без удовольствия; полицейский начальник, отнюдь не поклонник «Театрального», лишь изредка здесь бывавший, — не без отвращения. В этом блюде решительно все было ему не по вкусу: бульон слишком холодный, мясо слишком волокнистое, брусника слишком сладкая. Когда раздался выстрел, начальник не поднял глаз, что вполне возможно, во всяком случае, так рассказывают, поскольку он как раз в эту минуту по всем правилам высасывал мозг из мозговой кости, потом наконец встал, даже опрокинув при этом стул, как человек порядка, снова его поднял и подошел к Винтеру, но тот уже лежал на своем филе а-ля Россини, все еще сжимая рукой бокал с шамбертеном.
— Это не Колер тут был? — справился начальник у по-прежнему невменяемого, бледного метрдотеля, который в ужасе на него воззрился.
— Так точно. Совершенно верно, — пролепетал метрдотель.
Начальник задумчиво разглядывал убитого германиста, затем перевел мрачный взгляд на тарелку с жареным картофелем и бобами, скользнул по миске с нежной зеленью салата, помидорами и редиской.
— Тут больше ничего не поделаешь, — изрек он.
— Так точно. Совершенно верно.
Гости, поначалу окаменевшие, вскочили со своих мест. Из-за стойки глазел повар и прочий кухонный персонал. Только Мокк невозмутимо продолжал есть. Вперед протиснулся худой человек.
— Я врач.
— Ничего не трогайте, — спокойно распорядился начальник. — Нам его сперва надо сфотографировать.
Врач наклонился к профессору, но приказа не нарушил.
— Действительно, — констатировал он. — Убит.
— То-то и оно, — спокойно ответил начальник. — Вернитесь на свое место.
Затем он взял со стула бутылку шамбертена.
— А это мы конфискуем, — сказал он и протянул бутылку метрдотелю.
— Так точно. Совершенно верно, — пролепетал тот.
Затем начальник отправился звонить.
Вернувшись, он застал над трупом прокурора Йеммерлина. Прокурор был одет в парадный темный костюм. Он собирался на симфонический концерт и, когда раздался выстрел, доедал на втором этаже во французском ресторане омлет «Сюрприз» на сладкое. Йеммерлина в городе не любили, и о том времени, когда он уйдет на покой, мечтали все — шлюхи и конкуренты из другого лагеря, воры и взломщики, проштрафившиеся прокуристы, деловые люди, оказавшиеся в затруднении, но также и юридический аппарат — от полиции до адвоката, мало того, собственные коллеги и те его не жаловали. Все изощрялись в дурацких шутках по его адресу, ну и тому подобное. Прокурор занимал безнадежную позицию, авторитет его был давным-давно подорван, присяжные все чаще открыто ему перечили, а с ними заодно и судьи, но больше всего страданий причинял ему начальник полиции, молва утверждала, будто начальник считает так называемую уголовную часть нашего населения его лучшей частью. Впрочем, Йеммерлин был юрист высокой пробы, он отнюдь не всегда терпел поражение, его запросов и реплик боялись, его бескомпромиссность внушала уважение в такой же мере, в какой возбуждала ненависть. Он являл собой образец прокурора старой закваски, для которого каждый оправдательный приговор есть личное оскорбление, который одинаково несправедлив и по отношению к бедным, и по отношению к богатым. Йеммерлин был холост, недоступен искушениям, никогда в жизни не прикоснулся ни к одной женщине. Что и составляло его профессиональный недостаток. Преступники были для него чем-то непонятным, почти демоническим, они повергали его в ярость, которая подобала героям Ветхого завета, он был пережитком несгибаемой, но зато и неподкупной морали, доледниковый валун в «болоте юстиции, которая готова все оправдать», говорил он столь же пламенно, сколь и желчно. Вот и теперь он был чрезвычайно возбужден, тем более что лично знал и убитого, и убийцу.
— Господин начальник! — негодующе вскричал он, все еще держа салфетку в руке. — Говорят, будто убийство совершил доктор Исаак Колер!
— Правильно говорят, — буркнул начальник.
— Но это же просто невозможно.
— Колер, верно, спятил, — ответил начальник, сел на стул возле покойника и раскурил одну из своих неизменных «Байанос». Йеммерлин промокнул салфеткой пот на лбу, подтащил стул от соседнего стола и тоже сел, так что грузный мертвец лежал головой в тарелке как раз между обоими крупными и массивными блюстителями закона. Они сидели и ждали. В ресторане стояла мертвая тишина. Никто больше не ел. Все смотрели на зловещую троицу. Лишь когда в зал ворвалась ватага студентов, возникло некоторое замешательство. Студенты начали с пением разбредаться по залу, не сразу сообразили что к чему, продолжали драть глотку и лишь потом замолкли смущенно. Наконец заявился лейтенант Хэррен с другими членами комиссии по расследованию убийств. Полицейский фотографировал, судебный медик стоял без всякого дела рядом, а пришедший с комиссией окружной прокурор извинился перед Йеммерлином за свой приход. Тихие приказы, распоряжения. Потом мертвеца подняли — на лице подливка, борода в гусиной печенке и зеленых бобах, — уложили на носилки и перенесли в санитарную машину. А золотые очки Элла обнаружила, только когда ей позволили убрать со стола, в жареной картошке. После чего окружной прокурор приступил к допросу первых свидетелей.
Возможный вариант первого разговора. Когда официантки вышли из оцепенения, когда гости медленно и нерешительно заняли прежние места, а некоторые снова начали есть, когда прибыли первые журналисты, прокурор вместе с начальником полиции удалились для обсуждения в кладовую возле кухни, куда их проводили. Прокурор хотел какое-то время побыть наедине с ним без свидетелей. Предстояло организовать и провести открытый процесс. Краткое обсуждение среди полок с хлебом, консервами, мешками муки, бутылками масла прошло неудачно. Согласно докладу, с которым начальник полиции впоследствии выступил перед парламентом, прокурор потребовал широко задействовать силы полиции.
— Это еще зачем? — спросил начальник. — Кто ведет себя, как Колер, тот бежать не собирается. Мы спокойно можем арестовать его дома.
Йеммерлин разгорячился:
— Надеюсь, я могу рассчитывать, что вы будете обращаться с Колером как с любым другим преступником?
Начальник промолчал.
— Этот человек — один из самых богатых и самых известных жителей нашего города, — продолжал Йеммерлин. — Наш священный долг — (одно из его любимых выражений) — действовать с сугубой строгостью. Даже тени подозрения не должно возникнуть, что мы ему попустительствуем.
— Наш священный долг, — спокойно возразил начальник, — обойтись без ненужных расходов.
— Значит, тревогу номер один объявлять не будете?
— И не подумаю.
Прокурор воззрился на хлеборезную машину, возле которой стоял.
— Вы дружны с Колером, — наконец изрек он, даже и не сердито, а холодно, как бы по долгу службы. — Вам не кажется, что это обстоятельство может повлиять на вашу объективность?
Молчание.
— Дело Колера будет вести лейтенант Хэррен, — невозмутимо отвечал начальник.
Так начался скандал.
Хэррен был человеком действия, честолюбивым, а потому с самого начала проявил неуемную поспешность. Ему удалось всего за несколько минут не только поднять по тревоге всю полицию, но и встревожить все население, поскольку он пропихнул на радио, перед программой новостей в семь тридцать, экстренное сообщение кантональной полиции. Буча поднялась страшная. Вилла Колера оказалась пустой (Колер был вдовец, его дочь, стюардесса компании «Свиссэр», находилась в полете, кухарка ушла в кино). Можно было заподозрить попытку скрыться. Патрульные машины прочесывали город, пограничники были предупреждены. Интерпол поставлен в известность. С точки зрения чисто технической это заслуживало высокой похвалы, вот только упускалась возможность, которую предвидел начальник полиции: разыскивали человека, и не думавшего скрываться. Несчастье уже произошло, когда в начале девятого из аэропорта поступило сообщение, что Колер проводил до самолета одного английского министра, потом преспокойно уселся в свой «роллс-ройс» и приказал везти себя обратно в город. Тяжелей других пострадал на этом деле федеральный прокурор. Успокоенный безупречным функционированием могучего государственного механизма, еще торжествуя свою победу над треклятым начальником, он как раз изготовился слушать увертюру Моцарта к «Похищению из сераля» и в предвкушении удовольствия уже погладил аккуратную седую бородку и откинулся в кресле, а Мондшайн уже поднял дирижерскую палочку, когда по проходу большого концертного зала в сопровождении одной из самых богатых и самых простодушных вдов нашего города, мимо заполненных слушателями рядов проследовал к первым рядам разыскиваемый полицией с применением новейших технических средств доктор h.c., спокойный и уверенный, как обычно, с невинным выражением лица, будто ровным счетом ничего не случилось. Доктор h.c. занял место подле Йеммерлина и даже потряс остолбеневшему прокурору руку. Возбуждение, шепот и — увы! — хихиканье трудно было не заметить, увертюра явно не удалась, поскольку и оркестранты прекрасно видели все происходящее, один гобоист даже привстал от любопытства, Мондшайну пришлось начинать дважды, прокурор же пребывал в таком смятении, что сидел будто окаменевший не только во время увертюры, но и во время последовавшего за ней Второго фортепианного концерта Иоганнеса Брамса. Правда, он сумел оценить ситуацию к тому времени, когда начал свою партию пианист, но прерывать Брамса не рискнул, слишком велик был его пиетет перед культурой, он страдал от сознания, что надо бы вмешаться, но теперь было слишком поздно, приходилось ждать антракта. Зато в антракте он начал действовать, протиснулся сквозь толпу, с любопытством обступившую кантонального советника, стремглав помчался к автоматам, принужден был вернуться и попросить у гардеробщицы мелочь, позвонил в полицейское управление, связался с Хэрреном и организовал сбор всех частей. Меж тем Колер разыгрывал святую невинность, он отправился в бар, где угощал вдову шампанским, этому подлецу вдобавок до того везло, что даже второе отделение концерта началось за несколько секунд до прибытия полиции. Вот и пришлось Йеммерлину вместе с Хэрреном торчать перед закрытыми дверями, покуда в зале бесконечно тянулась Седьмая Брукнера. Прокурор возбужденно метался взад и вперед, так что капельдинерам несколько раз пришлось его призывать к порядку, и вообще с ним обращались как с дикарем. Он проклинал на чем свет стоит всю романтику, проклинал Брукнера, за дверью до сих пор тянули адажио, и когда наконец после финала раздались аплодисменты (которые, кстати сказать, тоже никак не хотели кончаться), а публика между шпалерами полицейских начала покидать зал, доктор h.c. оттуда вообще не вышел. Он исчез. Начальник полиции провел его через служебный выход к своей машине и отвез в полицейское управление.
