Жуткий промозглый электрический звонок и картавый выкрик охранника откуда-то из-за щитков сигнализации довели меня до морального помешательства и отвлекли женщину в сторону, так что, не помня себя, я схватил рукоять одного из ящиков и дернул на себя с брезгливостью и неистовством.
Прядь волос, старинные очки в роговой оправе с треснувшим стеклом, какая-то полуистлевшая бирка с каракулями надписи химическим карандашом, изрядно обгоревшая тетрадь, обрывок усердно измятой фотографии грудного ребенка и потертый флакон непонятного назначения — это было все, что открылось моим очам в просторном ящике (…)
Мгновение спустя женщина вела меня под руку вдоль стеллажей, рассказывая историю создания фонда и краткую биографию его основателя, а потом, как нечто само собой разумеющееся, подытожила:
— Так что, как видите, самая большая страна занимает самое большое место в хранилище, — и резко замолчала, внимательно разглядывая мой дрожащий лоб.
— Хранилище того, чего нет? Того, что навеки отнято у культуры?
— Звучит странно, но факт. Причем факт систематизированный и каталогизированный, — молвила женщина, морща лицо, и я разглядел старый бледный шрам на ее переносице, умело хоронившийся все это время под пудрой и говорливостью.
«Извините, до свидания», — я резко стряхнул ее руку и помчался к выходу, все время показывая пропуск, который направлял проштампованной поверхностью на все движущиеся предметы в здании, будь то одушевленные или неодушевленные. Я чувствовал судьбу неведомого мне творца, будто старый надоедливый протез на теле, что за давностью лет не причиняет боли, а вызывает лишь неприятные ощущения и воспоминания об утраченной части тела, раскрашивая то краткое мгновение утраты в ужасный бесконечный миф (…)
На улице мне предложили вступить сразу в несколько политических партий, перевести некоторую сумму денег на счет грандиозного проекта века, заключающегося в изменении орбиты Луны с тем, чтобы повысить эффективность приливных электростанций на Земле, заняться любовью с тремя карлицами разных рас, выслушать научный доклад на тему «Кинематические основы изящных телодвижений» в Академии независимого творчества, сделать педикюр, стать владельцем акций одного метра Великой Китайской стены (любого по выбору), выучить эгейский язык по новой методике, сидя в воде, принять добровольное участие в раскопках кургана, выиграть Искушение святого Антония в психоделическую лотерею и купить килограмм метеоритной пыли.
«Великое дело — стремиться к вечному, но еще более великое дело — держаться временного, отказавшись от него».
Серен Кьеркегор.
«Весь романтизм и рыцарство ухаживания за предметом желаний воскресает в конкуренции».
Макс Штирнер.
«Народ, предоставленный самому себе, всегда желает добра, но не предоставленный самому себе, он не всегда твердо знает, что это такое».
Л. Халле.
«Мы растеряны, недоумеваем, когда слух наш оглушен тысячью высоких и чистых слов, а глаз утомлен кровью, мерзостью, ужасом. И между тем, этот непонятный контраст, это непостижимое противоречие дел и слов есть противоречие внутренней природы человека, как она есть, и внешней действительности, как она тоже есть, — контраст залога и исполнения, усилия и осуществления».
В. В. Розанов.
Мечтая об элементарной экологии мышления, я приблизился к бане, хотя вход в это заведение больше напоминал загородную резиденцию провинившегося царя, где не было никаких чаяний о культуре тела. Но я моментально вспомнил о чудесном свойстве моего пропуска, в который еще не удосужился заглянуть ни разу, и ткнул его в лицо первому попавшемуся ротозею, что приготовился было чихнуть.
— Будьте здоровы, — выпалил я и напал с расспросами. Оторвав внимание от носового платка, человек с лицом, похожим на запятую, небрежно указал мне кивком головы, куда именно нужно следовать. Уже в здании меня бойко окликнули, предлагая купить душистый веник и остальные банные принадлежности, что я и сделал, долго выбирав цвет мочалки. Я прошел в небольшую залу со светлыми мраморными стенами и, быстро сбросив одежду, занял шкаф. Пиджак долго сопротивлялся, съезжая с пластмассовых плечиков. Наконец, вооружившись веником, я отправился на поиски парной. Клубы сырого пара выбросили из-за деревянной двери дух разгоряченных людей, картинно изнемогающих на последней стадии телесного блаженства, отчего все рецепторы моего тела сжались. Я шагнул в самое клубящееся месиво нестерпимо плотного пара и, щурясь и приседая, воззрился на колоритную группу из пяти мужчин, разметавшихся в самых разнообразных позах на деревянных полках.
— Разрешите представить вам Фому Рокотова, нового члена нашего общества, — сказала большая груда мускулов, покрытая каплями пота, каждая из которых была величиной с маслину. Я присел еще ниже, как бы здороваясь и одновременно приготавливая свое тело к яростным тепловым ваннам. Пронзая пар, ко мне протянулись руки для пожатий. Я ухватился за каждую по очереди, но, сморщившись от жары и глотая воздух, не упомнил имен. А последняя рука, оказавшаяся самой большой, властно, но вежливо протянула меня к себе, приглашая усесться рядом. Это был Григорий Владимирович. Короткие упругие волосы торчали в разные стороны, и голове явно не хватало венка, а мощной руке — спелого фрукта, чтобы дополнить сходство с отдыхающим патрицием. Рельефное тело заместителя министра было похоже на мраморную стену из предбанника, так ясно обозначились на нем следы дубового веника.
— Познакомьтесь, Фома, — сказал он, указующе водя вокруг себя рукой от одного мужчины к другому. — Вот это писатель, вот это бывший космонавт, это живодер, а это… это изобретатель флагов.
Таким образом, в парной нас оказалось шестеро. Мы обсудили качество бани, что-то еще и, не зная уже, чем утешить себя, я обратился к писателю — высокому угловатому человеку с хилым телом.
— Осмелюсь спросить, над чем сейчас работаете? — произнес я почти утвердительным тоном, так как успел почувствовать в горячем воздухе самую доброжелательную мужскую атмосферу, каковой и надлежало быть в бане.
— Пишу сТенарий о нашей жизни, — ответил писатель, лениво похлопывая себя по бокам изношенным веником, точно выгоняя из тела последние остатки удовольствия. Он чавкал пухлыми губами, отплевывался от пота, стекающего с длинных темных волос, гладил себя по впалым щекам, как-то смешно подрагивал худым безволосым телом и продолжал, глядя в потолок: — Не знаю, что из этого выйдет: радиоспектакль, автородео, видео-шоу — не знаю, — повторил он, экзальтированно мотая головой. Ощутив некую поляризацию в теле, я увидел в своих новых знакомых персонажей хитроумной менипповой сатиры. Сочинив в мозгу конструкцию дальнейшего поведения, а также, вновь напомнив себе о своем назначении здесь, развалился на полке, вопросительно посмотрел на великодушно улыбающегося Григория Владимировича и спросил уже громче, с усилием беззастенчивого репортера:
— Скажите, а в вашем творчестве есть сильные положительные герои?
— Случается, заносит и таких.
— А как вы их делаете?
— Делаю? Хорошее определение. Да очень просто: беру отрицательных и четче их прорисовываю.
— Хорошо, а как же тогда вы создаете отрицательных?
— Еще проще. Оставляю положительных на полпути к чему-нибудь, и они сами собою начинают пакостить. Да так проворно, что оглянуться не успеешь.
— Скажите, а вас не пугает такая исчерпывающая простота в формулировках?
— Нет, не пугает. Меня больше всего пугает другая простота, благодаря которой пародия сделалась целой самостоятельной областью современного искусства независимо от жанров. Всюду уже говорят запросто: «Это пародия», — и уже затем добавляют: «Это фильм, роман или книга».
— А кто же в этом виноват?
Казалось, он вырвался из каламбурного круга, так импонировавшего ему сначала, покинул состояние развязной неги и блеснул карими глазами:
— Как кто? Критики.
В углу визгливо рассмеялся жизнерадостный пожилой человек, представленный как изобретатель флагов. Удовлетворенно заурчал названный живодером мясистый толстяк, занятый приготовлением ароматической настойки для поливания раскаленных камней, и звонко икнул бывший космонавт, оказавшийся пьяным. Оживление казалось всамделишным.
— Все критики, и литературные в частности, — не унимался писатель, назидательно-беззлобно толкнув в спину живодера, — подразделяются на две обширные категории: принадлежащие к первой наделяют критикуемых авторов пороками при жизни последних, а относящиеся ко второй одаривают пороками после их смерти. А все по очень простой причине: критик так же относится к автору, как Ева к Адаму. Та же патологическая зависть, взрываемая истерическими нападками очернительства. Та же капризность под маской беспристрастности, та же органическая потребность жить за счет другого. Увы, но факт остается фактом: Ева, как и все критики, сделана из ребра. Адам, автор, первичен, а Ева, критик, вторична. Остальное — пустяки. Ну, ладно, пойдемте в бассейн, а то я что-то устал. Да и глаза, того гляди, выскочат вместе с сердцем.
