Возбужденной ордой мы выкатились из парной, толкаясь возле циркулярного душа с холодной водой, издавая полную гамму возгласов, и умиротворенно прыгнули в бассейн.
— Любопытная мораль у тебя, писатель, — просопел живодер, проплывая мимо моего собеседника, так что крутая волна накрыла его с головой.
— Не любопытная, а разная, — обиженно парировал писатель, зло отплевываясь и отбрасывая пряди волос назад.
— А разная потому, что мы с тобой — люди разного темперамента и даже разного формата, — подытожил оптимистически настроенный толстяк, ныряя с головой настолько, насколько позволяла глубина бассейна.
Все это напомнило мне малую мифологию нашего большого времени (…)
Свежесделанным идолом племени гигантов Григорий Владимирович Балябин вышел из бассейна, хрустя красными резиновыми тапочками. Струи воды неслись с его тела даже быстрее, чем под воздействием силы тяжести. Он зажмурился и, наконец, потянувшись веем телом, пригласил меня и всех остальных в соседнюю комнату, предназначенную для отдыха. Высокий потолок, стены, пол — все было обито деревом разных пород, очевидно, весьма полезных для расслабленного жарой и влагой тела. Византийский стерео-телевизор с диагональю кинескопа более метра бодрствовал, переливаясь хорошо подобранными сочными цветами какого-то космического варьете, будучи подключенным к нумидийскому лазерному видеопроигрывателю, а новенький атлетический станок для самых немыслимых силовых упражнений соседствовал с огромным фессалийским холодильником, снабженным программатором задаваемой температуры. Банки с темным ледяным пивом парфянского производства моментально разошлись по рукам, наполнив помещение новыми мажорными возгласами. Мы безвольно расселись в креслах, обмотавшись махровыми полотенцами, и живодер, сидевший теперь со мною рядом, осушив уже банку и смяв ее, точно бумажную, напыжил складки жира на шее, сказав:
— Вот ты, писатель, ловец человеческих душ, пророк, властитель дум. Но если сбросить с писателей всякую словесную бутафорию их произведений, то очень легко можно будет убедиться в том, что вся мировая литература — это скопище физически неполноценных неудачников, живущих за счет своих и чужих жен. О ужас! И эти-то люди — наши духовные наставники, кормчие в бескрайнем океане бытия. Ужас, ужас!!! Чему же могут научить меня эти люди? Конечно, только болезненной рефлексии и плаксивой неудачливости под эгидой служения истине, прозрению и тому подобным бестелесный воровским категориям. Хроническое бездействие, нежелание жить, неумение жить — и все это, раздутое неуемным словоблудием на миллионах страниц, от чтения коих хочется опустить руки и сесть в грязь. Все ваше современное искусство — это подробный компендий, содержащий все виды эрозии здоровых природных инстинктов, и ничего более. Всюду стоны, психические нарушения, истерии, психозы, блажения. Ничего гордого, сильного, помпезного, жизнерадостного. Стыд, срам и только.
— Так что же вы предлагаете, дра-ажайший? — почти пропел вдруг космонавт, все время сидевший тише всех. Небольшое, но крепкое его тело уже хранило отпечатки физической неухоженности человека, привыкшего все свои жизненные красоты и удачи связывать только с прошедшим временем. Лицо его сохраняло натужные аристократические мины, свойственные многим представителям первого поколения интеллигенции. Он по-гусарски вздымал бровь, при более детальном рассмотрении оказавшуюся опаленной.
— Сжечь все книги, не содержащие
афоризмов, вот что я предлагаю, дражайший. И вы сами увидите, какое наступит облегчение повсеместно, потому что книги, не содержащие афоризмов, отвлекают и расслабляют.
— Справочник молодого живодера, конечно же, уцелеет после этой чистки? Ого-го! — воодушевился космонавт, усиливая смехом икоту и подрагивая плечами, усыпанными янтарными каплями влаги, такими же, как на пивных банках.
— А почему бы нет? Ведь Мартин Хайдеггер участвовал в сожжении книг в 1933 году, а двенадцатью годами позже активно участвовал в разработке теории национальной вины. И на протяжения почти всей жизни считался живым классиком, основоположником самого гуманного направления в философии. Главное выжить, и выжить в книгах в том числе. А писатель? Как ты думаешь?
— У тебя образование какое-нибудь есть? — вежливо спросил космонавт, нешуточно перепугавшийся оттого, что услышал фамилию «Хайдеггер», ибо она неудобно легла ему на ухо.
— Есть высшее техническое и аспирантура, — ответил живодер, нарочито вульгарно почесывая волосатую спину, точно покрытую металлической чешуёй.
— И что же? — спросил жизнерадостно ерничающий изобретатель флагов, приглаживая морщины.
— Как что? Надоело подменять цель средствами. Слава Богу, естество взяло свое, ведь оно любит брать верх независимо от слов политиканов, ангажированных моралистов и писателей. Дома мне сказали: «Ты прилежный мальчик, иди в технику, для мужчины это прилично и солидно: быть в науке или при ней. Будешь ее двигать, насколько ума хватит, и все у тебя будет хорошо». Ведь это был лозунг моего поколения: «Быть при большом государственном деле…» Одна беда: чем больше дело, тем меньше ты на его фоне. И чем оно государственнее, тем ты незаметнее. Наука — это самоподавление во имя результатов, имеющих далекую сомнительную ценность. Да если и имеющих, что с того? Мое высшее образование должно быть средством в жизни, а не самоцелью. Я не формула и не теорема, требующая доказательства, а аксиома. Я понял, наконец, что наука не может быть средством в моей жизни, что она безумно скучна, а победы ее эфемерны. Я вот женщину хочу. Сейчас хочу. А чтобы дарить цветы, водить в рестораны и вообще чувствовать себя полноценным кавалером, мне нужны деньги. А чтобы их заработать, я должен убить в себе все инстинкты, мучаться над какой-нибудь гадкой ерундой, которую трудно выговорить и невозможно понять, как она работает. И потом, спустя долгое время, разрешить своему израненному нутру получить, наконец, то, что принадлежит ему по закону природы. Ну, что, писатель, как все просто а? Скажи по телевидению на весь мир: «Я хочу, и мне наплевать на все законы, потому что я живой человек!» Ну, скажи. Давай! Не можешь, потому что ты ангажированный писатель. А я хочу есть, пить, любить, смеяться, кричать. Хочу много и сейчас, немедля, или сойду с ума. И мне совсем не стыдно своих желаний. Но в науке всему этому места нет. Или она — или я. И тогда во мне проснулось животное, перегрызло хребет этой науке и долго рычало от злобной радости на ее трупе.
Мы забылись в креслах, всецело отдавшись закрутившимся в наших умах мыслям. Целые стереоскопические панорамы из разношерстных жизней, но с одной непременной надписью на боку: «ТАБУ», промчались сквозь нас. Это отчетливо было видно в глазах, утративших прозрачность от воспоминаний. У живодера был вид триумфатора, изможденного одинаковыми победами. Он уронил свою круглую коротко стриженую голову с плоским некрасивым, но волевым лицом и, отбросив смятую пивную банку, продолжил уже тише:
— Любопытное государство для нас изобрели, любопытное именно своей моралью. Сколько ни читал утопистов, классиков и вождей, нигде, ничего не нашел о том, что делать в условиях нашего государства человеку со способностями и запросами выше среднего уровня. Ответ исподволь напрашивается один. Если тебя угораздило иметь темперамент, чувствительную душу, большой желудок, утонченный вкус, уникальные творческие способности — тебе лучше умереть, тебе нет места среди равных. Среди равных во всем: в простоте и убожестве, в чувствах и умениях. Это величайшее помутнение мирового разума. Как же можно эту Утопию воспринимать всерьез, да еще, основываясь на ее постулатах, строить государства с многомиллионным населением? Ибо во всех этих наукообразных помпезных трудах люди будущего не имеют даже элементарных… половых различий, не говоря о чем-то большем. Это просто безликая бесполая масса счастливых идиотов, счастливых своим одинаковым бесполым счастьем. У меня создается впечатление, что все социалисты-утописты были импотентами с извращенной психикой и, чтобы досадить нормальным людям, изобрели им на голову свои жуткие Утопии. Прочтите классиков социализма! Ведь их фантазии не имеют пола. Все эти обширные труды, которыми нам забивают мозги с детства, не более чем практический материал для психиатров и психоаналитиков, так как беспечной уравниловки может желать лишь импотент, как физический, так и духовный.
Живодер уставился на меня немигающими глазами и, подозрительно ища то ли участия, то ли поддержки, а может быть, просто изучая, как любопытное пестрое насекомое, неспособное к его уровню миросозерцания. Но здесь очень некстати зычно икнул из-за его спины космонавт и изрек нечто следующее:
