Если бы знать, что мне будет так не хватать этих ощущений! Я бы переживала их совсем по-другому, ценила их простое очарование и прислушивалась к тиканью часов, отмеряющему срок моего опыта. Я бы плюнула на свои обиды и защитную реакцию. Я могла бы получить элементарное представление о европейской истории или экономике. Или, более общо: я могла бы по-настоящему почувствовать, что я здесь была и была открытой, всеми порами впитывала знания. Ведь мне всегда хотелось чувствовать себя студентом, и теперь я смогу повторить это лишь на закате жизни, если пойду в муниципальный колледж учиться делать бумажные книжки или чему-нибудь в том же духе.
У меня всегда был талант распознавать то мгновение, которое потом захочется ностальгически вспоминать. В детстве бывало так: мама возвращается домой после вечеринки — ее волосы холодны от ветра, духи почти выдохлись, помада стерлась — и ласково говорит: «Приве-ет! Ты еще не спишь!» А я думаю, что она очень красивая и что мне хочется запомнить ее такой: она выходит из лифта в ярко-зеленом шерстяном пальто, и ей тридцать девять лет. Другая картина: мне шестнадцать, мы с моим бойфрендом из летнего лагеря лежим ночью на причале и маленькими глотками пьем водку из бутылки. Но вот школа вызывала у меня такое глубинное отторжение и так прочно была связана с деланием себя, что отчасти по этой причине мне до сих пор невыносимо ее видеть.
Я не наслаждалась атмосферой класса. Не писала конспекты разборчивым почерком и не танцевала всю ночь, как Элиза Дулитл. Я думала, что выйду замуж за своего бойфренда, состарюсь и он мне надоест. Что я буду дружить все с теми же людьми и у нас появятся новые общие воспоминания. Ничто из этого не сбылось. Получилось лучше. Но тогда почему мне так грустно?
Маленькие кожаные перчатки. Радость безделья
Я помню время, когда мой график был так же гибок, как она.
Дрейк
Девять месяцев я проработала в детском магазине.
Вскоре по окончании колледжа я спонтанно и с треском уволилась из ресторана. Отец вопил:
— Это просто недопустимо! А если бы у тебя были дети?
— Слава богу, не имеется! — вопила я в ответ.
Я поселилась в чуланчике в задней части родительской квартиры. Они обставили его специально для меня, полагая, что после выпуска я стану жить отдельно, как нормально развивающаяся личность. В комнатке не было окон, и чтобы туда проник день, я приоткрывала дверь в просторную и светлую комнату сестры.
— Иди отсюда! — шипела она.
Я сидела без работы. У меня была крыша над головой (родительская) и еда (строго говоря, тоже их), но дни протекали как попало, и все ощутимее становилось разочарование тех, кто меня любил (родителей). Я спала до полудня, огрызалась, когда меня спрашивали о планах на будущее, и набирала вес так последовательно, точно это перспективная профессия. Я превращалась в тот тип взрослого человека, который заставляет родителей беспокоиться: а выйдет ли из него что-нибудь.
Когда-то у меня были амбиции. В колледже я только и делала, что искала литературные журналы с малопонятными названиями, ставила пьесы в экспериментальном театре и вступала в разные команды (даже по регби на день-два). Мной руководили энтузиазм и жажда — жажда нового искусства, новых друзей, секса. Несмотря на мое двойственное отношение к академической среде, учеба в колледже была для меня чудесным этапом пути. Тысячи часов — чтобы взращивать себя, словно сад. Но теперь счет обнулился. Семестры, оценки, чтение адаптированной классики, когда времени в обрез — все осталось в прошлом. Я потеряла нить.
Это не значит, что я не строила планов. Строила, еще как. Конечно, мелким умишком их не понять. Сначала я хотела пойти в помощники к частному детективу. Меня всегда обвиняли в чрезмерном любопытстве — так почему бы не обратить это свойство в холодную и звонкую монету? Однако, зайдя на Craigslist[73], я быстро пришла к выводу, что большинство частных детективов предпочитает работать в одиночку, а если им и требуется помощник, то с чувственной внешностью, в качестве приманки для неверных супругов. Вторая идея была пойти в пекари. Я же люблю хлеб и все мучное. Но нет: одним из условий был подъем в четыре утра каждый день. И еще умение печь хлеб. А как насчет уроков творческого развития в детском саду? Оказалось, увлечения бусами из сухих макаронных изделий далеко не достаточно. Не нашлось для меня готовой работы, как бывает в ромкомах.
* * *
Единственным плюсом в моем положении было то, что я снова начала общаться со своими самыми давними подругами — Изабель и Джоаной. Мы подружились еще в детском саду, и они тоже вернулись в наш район, в Трайбеку. Изабель заканчивала учиться на скульптора. У нее дома жил старенький мопс Гамлет; однажды грузовик переехал ему голову, но Гамлет остался жив. Джоана только что окончила художественный колледж и щеголяла платиновой шевелюрой, в которой угадывалась бывшая стрижка маллет. Я порвала с бойфрендом-хиппи, планировала вернуться к здоровому и полноценному образу жизни и монтировала на лэптопе полнометражный фильм. Изабель жила в старой мастерской своего отца, которую украсила собственными находками: вешалкой с детскими костюмами на Хэллоуин и телевизором 1997 года. Когда мы наконец собрались втроем и я увидела ногти Джоаны с узором из листьев конопли и мотивов Моне, я почувствовала умиротворение.
Изабель работала в «Пич-энд-Бэбке» — дорогущем магазине детской одежды, в нашем же квартале. Изабель — истинный эксцентрик: не закомплексованный коллекционер перьев и стеклянных шаров со снежинками, а личность, полностью рассинхронизированная с мейнстримом, которая приковывает внимание сама по себе, своими приоритетами и склонностями. Однажды Изабель наудачу заглянула в этот магазин и справилась, нет ли вакансий: ей вдруг показалось, что более забавного способа заработать на жизнь не найти. В тот день ее наряд составляли мужская сорочка и гольфы, поэтому она даже пришла в некоторое смятение оттого, что ей сразу дали место. Через несколько недель, в сумасшедший период ежегодной распродажи образцов, когда не хватало рабочих рук, к ней присоединилась Джоана.
— У нас весело, — сказала мне Изабель.
— И ничего сложного, — добавила Джоана.
В «Пич-энд-Бэбке» продавали детскую одежду так дорого, что многие покупатели громко смеялись, взглянув на ярлычок. Кашемировые кофточки, траченные молью балетные пачки, костюмчики из вельвета в мелкий рубчик для детей в возрасте от шести месяцев до восьми лет. Если вы хотите, чтобы ваша дочка выглядела героиней фоторепортажа Доротеи Ланж[74], а сын — веселым кондуктором прежних времен, в мешковатой форме и лихом шерстяном кепи, идите в «Пич-энд-Бэбке». Очень сомневаюсь, что хоть один мужчина, в детстве носивший их одежду, способен на устойчивую эрекцию.
В обеденный перерыв мы забирали Изабель в местную кофейню «Пекан» и тревожили сидевших за лэптопами яппи своей неумолчной (и неприличной) трескотней.
— Никакой работы, самой говенной, а для стриптизерши я слишком жирная, — сказала я, доедая черствый круассан.
Изабель задумалась, как будто над сложной теоремой, затем ее лицо просветлело.
— В «Пич» нужна еще одна девушка! Есть, есть, есть!
Работа пустяковая, и у нас получится прямо секретный клуб.
— Навалом бесплатных ленточек!
Все очень просто: складываешь, заворачиваешь, вручаешь богатым и знаменитым.
— Вспомни, как надо было вести себя в детстве: улыбаться коллекционерам, чтобы родители смогли оплатить твое обучение, — объясняла Изабель. — Ты справишься на отлично.
На следующий день я появилась в магазине с распечатанным резюме и пошла говорить с менеджером. Фиби производила впечатление беспредельно несчастной четверокурсницы; на самом же деле ей было тридцать два года, и это нисколько ее не радовало. Она отличалась красотой гибсоновского[75] типа: круглое бледное лицо, тяжелые веки, розовые губы.
Вытерев руки о передник из шотландки, Фиби спросила:
— Почему вы ушли с предыдущей работы?
— Я влюбилась в одного человека, который работал на кухне, а главный по десертам взбеленился.
— Могу платить вам сто долларов в день, наличными.
— Звучит неплохо.
В глубине души я ликовала: зарплата и возможность каждый день видеться с самыми классными старинными подругами!
— И ланч за наш счет ежедневно, — сказала Фиби.
— Ланч бесподобный! — поддакнула Изабель, раскладывая на витрине, вокруг сломанного винтажного фотоаппарата (цена по запросу), малюсенькие кожаные перчатки по 155 долларов за пару.
— Согласна, — сказала я.
