Это была большая светлая комната с окнами на зеленую лужайку, где мальчики по-прежнему играли в футбол. Я никак не ожидал, что мы на этой стороне здания, я был уверен, что кабинет этот расположен совсем с другой стороны. Может, это случайность, но тогда мне показалось, что они нарочно сбили меня с пространственного ориентира. За большим голым столом — кроме чернильного прибора, раскрытой папки и стопки чистой бумаги, на нем ничего не было, — так вот, за этим столом сидел человек лет тридцати с узким, тщательно выбритым лицом. Мы поздоровались, и он через стол протянул мне руку.
«Садитесь», — сказал он и кивнул на кресло.
Я сел. С минуту он довольно небрежно перелистывал папку, лежавшую перед ним. Стол был очень широкий, и прочесть то, что он листал, было никак невозможно. Но я был уверен, что это моя папка.
«Вы давно в институте?» — спросил он, продолжая вяло перелистывать папку.
Я коротко ответил, уверенный, что он гораздо подробней, чем спрашивает, знает обо мне. Он опять пролистал несколько страниц.
«В каком отделе?» — спросил он.
Я назвал отдел, и он кивнул головой, все еще глядя в папку, как бы найдя в ней подтверждение моим словам.
«Как в институте относятся к войне с Россией?» — спросил он, на этот раз подняв голову.
«Как и весь немецкий народ», — сказал я.
В его темных миндальных глазах появилось едва заметное выражение скуки.
«А если более конкретно?» — спросил он.
«Вы знаете, — сказал я, — ученые мало интересуются политикой».
«К сожалению, — кивнул он важно и вдруг добавил, приосаниваясь: — А вы знаете, что работами вашего института находит время интересоваться сам фюрер?»
Взгляд его на мгновенье остекленел, и во всем его облике появилось отдаленное сходство с Гитлером.
«Да», — сказал я.
Администрация института доверительно говорила нам об этом много раз, давая знать, что в ответ на этот исключительный интерес фюрера мы должны проявлять исключительное рвение в работе.
«Но не только фюрер интересуется вашими работами, — продолжил он после щедрой паузы, как бы дав мне насладиться приятной стороной дела, — ими интересуются также и враги рейха».
Взгляд его на мгновение снова остекленел, и он опять стал похож на фюрера, на этот раз своим сходством выражая беспощадность к врагам рейха.
Я пожал плечами. У меня отлегло от сердца. Я понял, что случай в университете ему не известен. Он снова стал листать папку и вдруг на одной странице остановился и стал читать ее, удивленно приподняв брови. Внутри у меня что-то сжалось. «Знает», — подумал я.
«У вас, кажется, дядюшка социал-демократ?» — спросил он, как бы случайно обнаружив в моей душе небольшую червоточинку.
Он так и сказал — дядюшка, а не дядя, может быть выражая этим скорее презрение, чем ненависть к социал-демократам.
«Да», — сказал я.
«Где он сейчас?» — спросил он, и не стараясь скрыть фальши в своем голосе.
Я ему сказал все, что он знал и без меня.
«Вот видите», — кивнул он головой, как бы интонацией показывая, к чему приводят безнадежно устаревшие патриархальные убеждения. Но я ошибся. Интонация его означала совсем другое. «Вот видите, — повторил он, — мы вам доверяем, а вы?»
«Я вам тоже доверяю», — сказал я как можно тверже.
«Да, — сказал он, кивнув головой, — я знаю, что вы патриот, несмотря на то что у вас дядюшка был социал-демократом».
«Был?» — невольно повторил я, почувствовав, как что-то кольнуло в груди. Все-таки у нас оставалась какая-то надежда. Кажется, на этот раз гестаповец сказал лишнее. А может, сделал вид, что сказал лишнее.
«Был и остается, — поправился он, но это прозвучало еще безнадежней. — Я знаю, что вы патриот, — повторил он снова, — но пора это доказать делом».
«Что вы имеете в виду?» — спросил я.
Рука его, листавшая папку, поглаживала следующую, еще не раскрытую страницу. Казалось, он едва сдерживает удовольствие раскрыть ее. У меня снова возникло подозрение, что он что-то знает о тех листовках.
«Помогать нам в работе», — сказал он просто и посмотрел мне в глаза.
Этого я никак не ожидал. Видно, лицо мое выразило испуг или отвращение.
«Вам незачем будет сюда приходить, — быстро добавил он, — с вами будет встречаться наш человек примерно раз в месяц, и вы ему будете рассказывать…»
«Что?» — прервал я его.
«О настроениях ученых, о случаях враждебных или нелояльных высказываний, — сказал он ровным голосом и добавил: — Нам нужна разумная информация, а не слежка. Вы же знаете, какое значение придается вашему институту».
В голосе его звучала интонация врача, уговаривающего больного правильно принимать предписанные лекарства.
Он смотрел на меня темными миндальными глазами. Кожа на его гладко выбритом, синеватом лице была так туго натянута, что, казалось, любая гримаса, любое частное выражение на его лице доставляют ему боль, защемляют и без того слишком туго стянутую кожу, и потому он старался держать свое лицо неподвижно, с выражением общего направления службы.
«В случае враждебных высказываний, — сказал я, невольно согласуя свой голос и лицо с выражением общего направления службы, — я считаю своим долгом и без того довести до вашего сведения…»
Как только я это начал говорить, в его глазах опять появилось едва заметное выражение скуки, и я вдруг понял, что все это — давно знакомая ему форма отказа.
«Учитывая военное время», — добавил я для правдоподобия. Мне сразу как-то стало легче. «Значит, они не первый раз слышат отказ», — подумалось мне.
«Да, конечно», — сказал он без выражения и потянулся к зазвонившему телефону.
«Да», — сказал он.
Голос в трубке слегка дребезжал.
«Да», — повторял он время от времени, слушая голос трубке.
Его односложные ответы звучали солидно, и я почувствовал, что он передо мной поигрывает в государственность.
«Он финтит, — вдруг сказал он в трубку, и я невольно вздрогнул. — У меня, — добавил он, — зайди».
Мне вдруг показалось, что все это время он по телефону говорил обо мне.
Ловец моей души встал и, вынув из кармана связку ключей, подошел к несгораемому шкафу. В это время в кабинет вошел человек.
Я почувствовал, что это тот, с которым хозяин кабинета только что говорил.
Он посмотрел на меня мельком, с каким-то посторонним любопытством, и я догадался, что говорили они не обо мне.
Хозяин кабинета открыл шкаф и наклонил голову, вглядываясь внутрь. Я увидел несколько рядов папок мышиного цвета корешками наружу. Они были очень плотно прижаты друг к другу. Он ухватил одну из них двумя пальцами и туго вытянул ее оттуда. Словно сопротивляясь, папка с трудом вытягивалась и в последнее мгновенье издала какой-то свистящий звук, напоминающий писк прихлопнутого животного.
Папки были так плотно сложены, что ряд сразу замкнулся, словно там и не было этой папки. Человек взял папку и бесшумно вышел из комнаты.
«Значит, вы не хотите с нами сотрудничать?» — сказал он, усаживаясь.
Рука его снова скользнула к нераскрытой странице и принялась поглаживать ее.
«Не в этом дело», — сказал я, невольно следя за вздрагивающей под его рукой верхней страницей.
«Или принципы дядюшки не позволяют?» — спросил он.
Я почувствовал, как в нем начинает закручиваться пружина раздражения. И вдруг я понял, что сейчас самое главное не показать ему, что обыкновенная человеческая порядочность не позволяет мне связываться с ними.
«Принципы тут ни при чем, — сказал я, — но каждое дело требует призвания».
«А вы попробуйте, может, оно у вас есть», — сказал он. Пружина слегка расслабилась.
«Нет, — сказал я, немного подумав, — я не умею скрывать своих мыслей, к тому же я слишком болтлив».
«Наследственный недостаток?»
«Нет, — сказал я, — это личное качество».
«Кстати, что это за случай был у вас в университете?» — вдруг спросил он, подняв голову, Я не заметил, как он перевернул страницу.
«Какой случай?» — спросил я, чувствуя, что горло у меня пересыхает.
«Может, напомнить?» — спросил он и рукой показал на страницу.
«Никакого случая я не помню», — сказал я, собрав все свои силы.
Несколько долгих мгновений мы смотрели друг на друга. «Если он знает, — думал я, — то мне нечего терять, а если не знает, то только так».
«Хорошо, — вдруг сказал он и, вынув из стопки чистый лист, положил передо мной, — пишите».
«Что?»
«Как что? Пишите, что вы отказываетесь помогать рейху», — сказал он.
«Не знает, — подумал я, чувствуя, как в меня вливаются силы. — Знает, что во время моей учебы там был такой случай, а больше ничего не знает», — уточнил я про себя, тихо ликуя.
«Я не отказываюсь», — сказал я, слегка отодвигая лист.
«Значит, согласны?»
«Я готов выполнять свой патриотический долг, только без этих формальностей», — сказал я, стараясь выбирать выражения помягче.
