— А потом?..
— А потом вдруг взял да и покончил с собой… — еле слышно прошелестел он. — И не просто так, а ночью, непосредственно после милонги. Прыгнул с моста прямо под грузовик.
Меня как током ударило. Знаете, как это бывает, когда лягушечье тело вдруг выпрямляется и твердеет на волне предельной вибрации, а потом опадает, наподобие измочаленной тряпки? Уверяю вас, это происходит вне зависимости от желания несчастной лягушки. Вот и я тоже совсем не хотел пугать своего собеседника. Что же делать, если паренек обратил внимание на мою реакцию? Не сомневаюсь, что он тут же горько упрекнул себя за несдержанность. Уверен, что он счел своим долгом немедленно успокоить впечатлительного гостя. Так или иначе, но слова хлынули из него, как дерьмо из прорванной канализации. Слова, знаете ли, хороши только в очень дозированном виде. В состоянии потока они вредны, если не омерзительны.
Паренек рассказывал мне о том, как все тут были потрясены, о том, что сказал Бернардо Б. и что ответила ему Мария М., о всеобщем смятении, поразившем эту небольшую, но очень сплоченную секту — ведь, я надеюсь, вы уже поняли, что речь идет о секте, потому что какой нормальный человек станет дрыгать ногами по ночам три раза в неделю, полагая это к тому же смыслом своего существования?.. Он говорил о духовном кризисе, о необходимости осмыслить и перевести дух, а если уж о духе, то и о судьбе, о непознаваемости тангуэрского промысла и о прочей, извините за выражение, хреномути… а я… я думал лишь о том, что чертова психопатка как минимум не соврала в конечном результате, хотя наверняка навоображала с три короба в деталях.
И парень, словно откликаясь на эти мои мысли, особым образом пригорюнился и сообщил, что многие тангуэрос приписали себе персональную вину за самоубийство товарища.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.
— Понимаете, — прошептал он, низко наклонившись над грязной столешницей. — Они чувствовали себя так, как будто сами столкнули несчастного с моста. Буквально, своими руками. Понимаете, совесть…
Тут я не выдержал и ответил ему так грубо, что просто не могу привести эти свои слова здесь. Терпеть не могу, когда льют крокодиловы слезы, да еще и говорят при этом о совести. Мерзость. Мерзость. Мерзость.
Он замолчал, а потом и вовсе отошел, пересел за другой столик. В зале играла эта их пошлая музыка, вся сотканная из фальшивых вздохов и потаенного пердежа, пары онанировали на паркете, а неохваченные онанистками онанисты потихоньку посасывали пиво — единственную настоящую, стоящую вещь во всем этом гадком эксгибиционистском театре.
Почему я не уходил, почему продолжал сидеть, тем самым невольно уподобляясь остальным присутствующим идиотам? — Не знаю… наверное, просто хотел додумать, представить себе, что мог чувствовать в этой ситуации Гиршуни… или даже не Гиршуни, а шизанутая Милонгера, в блог которой он залез без всякого на то разрешения. Кстати, может статься, что взлом дневника Милонгеры был для Гиршуни всего лишь попыткой излечиться, избыть чувство вины за гибель одного из сектантов…
Потому что сама Милонгера, если судить по ее блогу, приняла на себя вину в прямом, буквальном смысле: вообразила, будто она своими руками столкнула беднягу с моста… Что ж, нельзя отрицать, что в этом была определенная доля истины. Тут ведь в чем дело: да, исступленный онанизм заменял сектантам реальность, но в самом этом факте нет ничего плохого. Живи себе в этой подмене хоть всю жизнь — кому мешает? Проблема, она в чем? — Проблема, она в столкновениях.
Как было бы просто, если бы разные реальности могли существовать вместе! Но они не могут — как плюс с минусом. Две разные реальности — это не два разных воздушных шарика, это воздушный шарик и иголка, вот ведь в чем вся гадость! Ты можешь самозабвенно онанировать целую ночь под свою пошлую музыку и быть совершенно счастлив, а потом выйти на мост, взглянуть на мир и наткнуться на иголку — и лопнуть, просто лопнуть и все, стать шкуркой, стать пшиком, лопнуть — и точка, точка. Точка!
— Простите?
Я поднял голову — передо мной стоял кто-то.
— Да?
— Мы закрываем. Пожалуйста…
Я осмотрелся: зал был уже пуст, музыка смолкла, буфетчик пересчитывал свою скудную выручку. Я встал, пошатнулся, но справился со своей неожиданной… как бы это сказать?.. — несоразмерностью.
— Неужели это я?
— Конечно, это вы, — отвечал кто-то. — А мы — это мы, и мы закрываем.
Я вышел во двор. Фонарь над входом горел, хотя теперь уже можно было обойтись и без него. Почему? Да вот же — на часах около шести. Светает. Я опустил голову, чтобы не видеть чересчур много лишнего, и пошел вперед.
Вопрос: «Куда вы идете?»
Ответ: «Вперед.»
Оценка: «Пять.»
Почему именно пять? Ведь на часах около шести… Я шел и шел, а потом поднял голову и увидел арку, и вспомнил блог Милонгеры, и порадовался совпадению обстоятельств — не потому что обстоятельства были так уж хороши, а потому что радостна была сама возможность совпадения: ведь факт совпадения означает повторяемость, а повторяемость означает наличие смысла. А когда есть смысл — это хорошо, вы согласны? Я чувствую, что запутал вас, бедные… Но это не страшно, поверьте: вот сейчас мы выйдем на мост и все распутаем, вот увидите.
Я миновал арку и повернул направо, на мост. Уже почти совсем рассвело, но я не видел ничего из-за слез. Меня всего, до души моей, обливали слезы, как жидкий шоколад — твердое мороженое, как стихия — стихию, сам не знаю почему, наверное, из-за усталости. Я шел по мосту, один на мосту. Проезжали машины, но мало, так что не в счет. А что в счет? Я не знал, я остановился, я подошел к невысокому ограждению и посмотрел вниз.
Внизу лежало полусонное, почти пустое в этот предрассветный час русло хайвея. Я взялся за низенькие перила и наклонился, чтобы разглядеть побольше. Почему-то это казалось мне особенно важным. В тридцати метрах подо мной, предупредительно зарычав ввиду моего непрошеного внимания, пронесся тяжелый грузовик.
— Пошел в жопу! — прокричал я ему вслед. — Пошли вы все в жопу! Сволочи!!
Сзади скрипнули тормоза.
— Эй, ты! — произнес чей-то тревожный голос у меня за спиной. — Ты это… кончай, слышишь?
Я обернулся. В открытое окошко притулившегося к тротуару ярко-желтого геца на меня смотрело немолодое смутно знакомое женское лицо.
— Простите? — изумленно переспросил я.
— А ну, садись! Давай, давай…
Женщина решительно перегнулась через пассажирское сиденье крохотного автомобильчика и приоткрыла дверцу. При этом послышался явственный скрип ремней, и я вспомнил: это была та самая ночная проститутка, которая указала мне дорогу к милонге. Только теперь поверх своей рабочей сбруи она натянула затрапезный фланелевый халатик — из тех, что надевают домохозяйки, когда им становится окончательно наплевать на то, как они выглядят. Прежнее, уличное свое лицо женщина смыла, а может, сколола, как скалывают слой штукатурки: ни тебе подрумяненной загорелой гладкости, ни мерцающих теней, ни длинных летающих ресниц, ни ярко намалеванных губ… а вовсе даже обвисшие щеки, набрякшие веки, безобразные круги под глазами, щелевидный старушечий рот и усталость, усталость, усталость.
Я пожал плечами и подчинился. Знаете, как когда-то пелось в популярной песне: «Если женщина просит…» В конце концов, я никуда не торопился. Женщина облегченно вздохнула и тронула автомобиль.
— Редко увидишь машину такого цвета, — сказал я, чтобы что-то сказать.
— Вкус такой… — она повернула направо. — Проститутки любят яркое. Тебя куда подбросить?
— Да вот езжай прямо по Арлозорову…
Женщина кивнула, перестроилась и встала перед светофором.
— Слушай, — не выдержал я. — Ты что, днем людей развозишь?
Она искоса взглянула на меня.
— Никого я не развожу. А что тебя оттуда оттащила, так это… зачем мне грех на душу? И вообще… Сиганешь оттуда, потом Аялон перекроют, а мне домой надо, в Ришон.
— Погоди, погоди, — сказал я, начиная что-то понимать. — Ты что, решила, что я с моста прыгать собрался? С чего это вдруг?
Сердито фыркнув, она всплеснула руками.
— Да мне-то почем знать! У меня, знаешь, танцы совсем другие.
Светофор переключился, и мы ускорились вниз по улице Арлозорова.
— Нет-нет, подожди, — настаивал я. — Ну, стою я на мосту. Ну, смотрю вниз. С чего ты взяла… да еще и так, что остановилась, да еще и увезла… хрень какая-то…
— Хрень, да?.. — она тряхнула головой, словно говоря: «А-а, что тебе, дураку, объяснять…» — Хрень?.. Ну и ладно, пускай будет хрень. Далеко еще?
— Останови здесь.
Она свернула к тротуару.
— Назад не пойдешь?
— Зачем? Что я там забыл? Смотри: в этом вот здании мне зарплату дают… — я взглянул на часы. — Четверть седьмого. Самое время отбить начало рабочего дня. Спасибо за тремп.
