Шиллинг подошел к женщине.
— Вы еще не закрылись? — спросил он.
— Нет, — не прерываясь, ответила женщина, — можете выбрать что пожелаете, но я, с вашего позволения, продолжу уборку.
Вместе с Мэри Энн они прошлись между тарелок и мисок, ваз и кашпо.
— Тебе что-нибудь понравилось? — спросил он. По большей части это была цветастая безвкусица на потребу автолюбителям.
— Выбери сам, — попросила Мэри Энн.
Он поискал и нашел простое глиняное блюдо, покрытое голубой в крапинку глазурью. Он заплатил и понес его Мэри Энн, которая стояла и ждала его в сторонке.
— Спасибо, — скромно сказала она, принимая блюдо, — красивое.
— По крайней мере, без рисунка.
С блюдом в руках Мэри Энн последовала дальше. Оставив позади магазины, они приближались к темному перелеску на краю города.
— Что это? — спросил Шиллинг.
— Парк. Здесь устраивают пикники.
Вход был перегорожен висящей цепью, но девушка перешагнула через нее и пошла к ближайшему столику.
— Ночью сюда вообще-то нельзя, но за этим никто не следит. Мы сюда все время ходили… когда в школе учились. Приезжали на машине, парковались у входа и шли дальше пешком.
Возле стола нашлись каменный мангал и урна, чуть дальше — питьевой фонтанчик. Вокруг площадки для пикников вразброс росли деревья и кусты — хаотичные тени в сумраке ночи.
Мэри Энн присела на скамейку и откинулась в ожидании, когда он догонит. Дорожка на площадку вела в гору, и, подойдя к ней, он с трудом переводил дыхание.
— Здесь приятно, — сказал он, усаживаясь на скамейку возле нее, — зато в другом парке есть утка.
— Ну да, — отозвалась она, — тот здоровый селезень. Он уже много лет там живет. Хотя я помню его еще утенком.
— Он тебе нравится?
— Конечно. Хотя как-то раз он пытался меня укусить. Но ведь тот парк — он для пенсионеров. — Она огляделась. — Летом мы часто сидели здесь, когда была жара; тут было здорово, мы пили пиво и слушали переносной «Зенит». Я забыла, чей он был. Однажды он выпал из машины и разбился.
Положив голубое блюдо на колени, она стала внимательно его изучать.
— Ночью даже не скажешь, какого оно цвета.
— Оно голубое, — сказал Шиллинг.
— Крашеное?
— Нет, это обожженная глазурь, — объяснил он, — ее наносят кисточкой, а потом все это дело ставят в печь на обжиг.
— Ты знаешь почти все на свете.
— Ну, я видел, как обжигают глиняную посуду, если ты это имеешь в виду.
— Ты, наверное, весь мир объездил?
Он засмеялся от этой мысли.
— Нет, я был только в Европе. Англия, Франция, около года в Германии. Даже не вся Европа.
— Ты говоришь по-немецки?
— Достаточно хорошо.
— По-французски?
— Не так хорошо.
— Я два года учила испанский в старших классах, — призналась Мэри Энн, — а теперь ни слова не могу вспомнить.
— Ты все вспомнишь, если тебе это когда-нибудь понадобится.
— Мне бы хотелось попутешествовать, — сказала она, — поехать в Южную Америку, в Европу, на Восток. Как ты думаешь, каково в Японии? У моей соседки есть брат, так он был в Японии после войны. Он прислан ей много пепельниц, и коробочки с секретом, и прелестные шелковые занавески, и серебряный нож для писем.
— Япония — это было бы здорово, — сказал Шиллинг.
— Тогда давай туда поедем.
— Хорошо, — согласился он, — сначала поедем туда.
Какое-то время Мэри Энн молчала.
— Ты понимаешь, — снова заговорила она, — что, если я уроню это блюдо, оно разобьется вдребезги?
— Весьма возможно.
— И что тогда?
— Тогда, — сказал Шиллинг, — я куплю тебе другое.
Мэри Энн резко вскочила со скамейки.
— Пойдем гулять. А если мы пойдем по шоссе, нас собьют насмерть?
— Может, и собьют.
— Все равно хочется, — сказала она.
Было без четверти двенадцать. Они шли два часа, по большей части молча, сосредоточившись на машинах, которые время от времени проносились мимо. Тогда они становились на поросшую травой обочину, а когда очередная машина удалялась — шли дальше.
Ближе к двум ночи перед ними вырос какой-то островок света. Когда они приблизились, россыпь огоньков превратилась в заправку «Шелл», закрытый фруктовый лоток и таверну. В окне горела неоновая вывеска «Золотое зарево»; в ночь просачивались голоса и смех.
Пройдя по площадке, Мэри Энн плюхнулась на ступеньки таверны.
— Не могу больше идти, — сказала она.
— Я тоже, — отозвался он, еле переставляя ноги.
Он зашел внутрь и вызвал такси. Через пятнадцать минут машина заехала на заправку и остановилась возле них. Таксист распахнул дверь и сказал:
— Запрыгивай, ребята.
По дороге в Пасифик-Парк Мэри Энн смотрела, как мимо проносится ночное шоссе.
— Я устала, — очень мягко сказала она.
— Неудивительно, — отозвался Шиллинг.
— Неправильные туфли надела. — Она снова поджала ноги. — А ты как себя чувствуешь?
— Прекрасно, — сказал он, и это была правда. — Скорей всего, завтра даже спину ломить не будет, — добавил он, и это была, скорее всего, неправда.
— Может, сходим еще как-нибудь прогуляться, — предложила Мэри Энн, — наденем подходящую обувь и все остальное. По дороге в горы есть замечательное местечко… там высоко и видно на много миль вокруг.
— Звучит восхитительно, — несмотря на усталость, идея ему действительно понравилась, — если хочешь, можем проехать часть пути на машине, оставить ее и пойти дальше пешком.
— Приехали, ребята, — добродушно сказал таксист, подруливая к дому Мэри Энн. — Вас подождать? — спросил он, открывая дверь.
— Да, подождать, — сказал ему Шиллинг.
Они поднялись по лестнице, он открыл дверь, и она проскользнула внутрь под его вытянутой рукой.
В парадной она остановилась, крепко держа свое голубое блюдо.
— Джозеф, — сказала она, — спокойной ночи.
— Спокойной ночи, — ответил он и, наклонившись, поцеловал ее в щеку. Улыбаясь, она подняла к нему лицо.
— Береги себя, — сказал он. Ничего больше он придумать не смог.
— Постараюсь, — обещала она, развернулась и побежала по лестнице.
Шиллинг вышел из парадной на крыльцо. Такси ждало его с включенными фарами. Он уже спустился по бетонным ступеням и забирался в такси, когда вспомнил про свою машину. Влажный темный «Додж» стоял всего в нескольких метрах от него; это совершенно вылетело у него из головы.
— Я пройдусь, — сказал он таксисту. — Сколько с меня?
Водитель хлопнул по ручке таксометра и оторвал бумажный чек.
— Девять долларов восемьдесят пять центов, — посмеиваясь, сказал он.
Шиллинг заплатил, на негнущихся ногах подошел к своей машине и сел за руль. Обивка сиденья была неприятно холодной. Он завелся, и мотор неровно забухтел. Он несколько минут подождал, пока мотор прогреется, а потом отжал ручной тормоз и выехал на тихую, безлюдную улицу.
На следующее утро, в воскресенье, она позвонила ему в десять часов.
— Ты уже проснулся? — спросила она.
— Да, — ответил Шиллинг, который уже побрился и теперь одевался, — я встал в девять.
— Что ты делаешь?
— Собирался пойти в город и позавтракать, — честно ответил он.
— А почему бы тебе не позавтракать у меня? Я что-нибудь приготовлю. — И чуть тише она прибавила: — Может, захватишь воскресную газету?
— Да, конечно. — Он боялся уточнять, будет ли соседка, и вместо этого спросил: — Привезти тебе еще чего-нибудь? Как ты себя чувствуешь?
— Хорошо, — в ее голосе слышались лень и довольство, — денек, похоже, будет славный.
Он еще и в окно не выглядывал.
— Скоро увидимся, — сказал он и, повесив трубку, стал искать свое пальто.
Когда он приехал, дверь ее квартиры была открыта настежь. Теплый аппетитный запах яичницы с беконом выплывал в коридор вместе со звуками Нью-Йоркского филармонического оркестра. Мэри Энн встретила его в гостиной; на ней были коричневые брюки и белая блузка с закатанными до локтей рукавами. Ее лицо блестело от пара; она поздоровалась и поспешила обратно на кухню.
— Ты на машине?
— Да, — ответил он, выкладывая на диван воскресный выпуск «Кроникл» и снимая пальто. Потом он подошел и закрыл дверь в коридор. Соседки видно не было.
— Пухлой — моей соседки — нету, — объяснила Мэри Энн, заметив его взгляд. — Она в церкви. А потом она обедает с подружками, а потом идет на спектакль. Раньше вечера не вернется.
— Ты от нее, похоже, не в восторге, — сказал он, прикуривая сигарету. Он решил отказаться от сигар.
— Она зануда. Может, зайдешь на кухню? Ты мог бы накрыть на стол.
Покончив с завтраком, они заслушались последними аккордами Нью-Йоркского филармонического. В квартире все еще витал аромат бекона и теплого кофе. На улице сосед в футболке и рабочих штанах мыл машину.
