Как и у любого наркомана, у него были сложные отношения с матерью. «Да лучше бы ты умер! Один раз бы отмучилась, чем мучиться всю жизнь». Ему казалось, что этих слов он ей никогда не простит. Обиделся. За что? За то, что довел ее до таких слов? Маленькую, хрупкую женщину, которую медленно и долго убивал изо дня в день, которой испортил жизнь. Накатило внезапно бессмысленное, неотвратимое колесо жизни, с хрустом ломало ее налаженный мирок. Но он не только не понимал ее и не сочувствовал ей, он презирал ее растерянность и боль. Он не хотел жить так, как живут мама и отчим. Но не знал, как надо жить, и глушил эту серость и тоску тяжелым роком. «Все твои музыканты — извращенцы и наркоманы, — кричала мама, — ты кончишь тем, что будешь бренчать в переходах, а перед тобой будет лежать шляпа». Отчим молчал. Но молчал, сочувствуя маме. Выждав время, он обнимал его за плечи и задушевно толковал, что хотела сказать своей истерикой мама. «Пойми: она хочет лишь одного, чтобы у тебя была серьезная профессия. Кто знает, добьешься ли ты успеха как музыкант. В этой жизни нет ничего надежного. К тому же расплодилось их слишком много. А врач — во все времена востребован. Кто тебе мешает потом, когда у тебя будет диплом врача, заняться музыкой?» — «На пенсии?». Отчим обладал даром не слышать вопросов, которые ему не хотелось слышать. «Хотя, знаешь, мама в чем-то права, — говорил он, протирая очки рубашкой, — какие-то они все невзаправдашние. Взрослые ребята, а ведут себя как пятиклассницы перед зеркалом». — «Это сценический образ», — бурчал Руслан, стыдясь за отчима, не понимающего элементарных вещей. «Ну да. Маски. Но когда маску носишь постоянно, она становится лицом. Так вот дурачишься, дурачишься, а потом вдруг понимаешь, что уже и дурачиться не надо». Отчим… Всю жизнь Руслан считал его отцом. Но однажды достал их. И они послали его к настоящему отцу…
Зазвонил телефон.
Хозяйка выбежала в соседнюю комнату.
— Да? — сказала она мило. — И это было единственное слово, произнесенное доброжелательным тоном. — А то ты не знаешь. Да что здесь может произойти? Ничего здесь не происходит. Снег выпал. Как у тебя? Сколько раз тебе говорить: требуй предоплаты. Сам виноват. Олух, ой, олух… Вот и будешь всю жизнь покойников за копейки рисовать. Ты бы слушал, что тебе говорят, если своей головой думать не умеешь. Когда возвращаешься? Ну, все, о чем еще с тобой говорить.
Она вернулась, мило улыбаясь, с румянцем негодования на красивом лице.
— Ешьте, ешьте, а то остынет.
— От вас можно в Алма-Ату позвонить? — спросил Руслан тихо.
Лучше бы он не звонил.
Руслан долго смотрел на свое отражение в окне. Морщился в досаде. Мерзко и стыдно вспоминать прошлое. В голове — звон, гул, шум, щелчки, в животе — урчание. Это и есть твой внутренний мир. Между стеклами на собственной паутине висел засохший паук. Оболочка мертвого насекомого под легким сквознячком едва заметно шевелила лапкой. Манила. Чужое повисшее в черноте лицо пристально рассматривало его из мрака. Он не знал и не хотел знать его. Он не хотел иметь с ним ничего общего. С улицы, зависнув бесплотным привидением на высоте третьего этажа, на него смотрел другой человек. Человек из прошлого. В этом не было мистики. Для того чтобы отразиться в стекле, излучению, исходящему от его плоти, требовалось какое-то время. Отражался не он, отражалось его прошлое. Не такое далекое. Но какая разница — разделяют ли их тысячелетия или невообразимо малая доля секунды, если тот, другой, смотрит из прошлого, избавленный от невыносимой боли вины, укрывшийся за необратимостью времени. Почему я должен отвечать за его глупость? У человека в темном стекле дрогнули губы в циничной ухмылке. Руслан размахнулся и ударил кулаком в омерзительную морду.
Брызнуло двойное стекло, и осколки полетели в темноту. В разбитое окно сквозняком затянуло редкие снежинки. Паук раскачивался на своей виселице.
Застучала весенняя капель.
Из правого рукава на пол капала кровь. Руслан поднял руку, вытащил из запястья стекло. Кровь потекла быстрее. Толчками. Руслан посмотрел под ноги на темную лужу, затекшую под правый валенок. Отступил. Пошаркал подошвой, избавляясь от липкой жидкости. Сходил за тряпкой, стал вытирать пол. Оставив тряпку в лужице, пододвинул табурет к стене. Сел.
Кровь стекала на штанину. Материя мерзко набухала и липла к ноге. Он встал, подошел к книжной полке. Снял энциклопедический словарь. Раскрыл, стараясь не забрызгать кровью. Взял левой рукой фотографию Светы в самодельной фанерной рамочке. Поставил словарь на место. Кровь потекла по руке к локтю. Осмотрел комнату. Не обнаружив гвоздя, поставил фотографию на подоконник. Взгляды пересеклись. Он увидел себя глазами совершенного существа и ужаснулся, как если бы темный мозг смертельно опасного насекомого на мгновенье озарился вспышкой разума и несчастная ядовитая тварь впервые осознала свое уродство.
Он вернулся к полке. Снял зуб мамонта. Сел на табурет, чтобы не видеть в стекле своего отражения. Подставил под ноющее запястье зуб. Кровь заполняла дупло. Голова слегка кружилась.
Света улыбалась ему. У нее были роскошные зеленые усы. За ее спиной несколько лет подряд падал снег. Снежинки пролетали мимо лица, падали в красное пятно на полу и сразу исчезали, будто пронзая материю.
К лужице подкрался белый котенок. Понюхал. Звонко цокая языком, стал лакать. Беззвучные редкие снежинки, портрет и котенок делали комнату уютной. Правая рука мелко дрожала. Левой Руслан достал из пачки сигарету. Зажав коробок под правой мышкой, чиркнул спичкой. Прикурил. В голове зазвенело. Черная кровь ударила в глаза.
— Жив, стекольщик? — с грубоватым покровительством спросил бесполый голос. Сквозь толстые линзы на него смотрят огромные глаза. — Что же ты так неаккуратно? Скажи спасибо отцу. Кровь-то у вас редкая. Четвертая группа. Загадка эволюции. Если бы не отец, летел бы ты сейчас на белых крылышках по черному небу.
Руслан сфокусировал взгляд, пытаясь разглядеть, кто с ним говорит — женоподобный мужчина или мужеподобная женщина, но так и не понял. Некий близорукий ангел в белом. На фоне черного квадрата окна.
Ангел распрямился, обнаружив мощные женственные формы, заслонившие белизной черноту. Руслан повернул голову. Справа от него лохматым лешим сидел Козлов. Из его набухшей руки к онемевшему изгибу локтя Руслана тянулась прозрачная вена, наполненная кровью. В висках Руслана стучала тяжелая кровь Козлова.
Близорукая старая женщина с редкими черными усиками по краям губ нагнулась и вырвала вену из руки Козлова.
— Не рано? — спросил он.
— Хватит. Всю отдашь, а тебе где донора найду? Часик отдохните и вперед — дальше стекла вставлять. — Женщина открыла дверь и, боком протиснувшись в узкий для нее проем, навсегда исчезла из жизни Руслана.
— Курить хочется, — зевая, сказал Козлов. — У тебя с собой сигареты?
— Ты ни о чем не хочешь меня спросить?
Стеклорез ровно хрустел, оставляя прямую борозду вдоль рейки, и лишь на конце стекла противно взвизгнул.
— Спросить? — удивился Козлов.
— Ну, как я стекло разбил.
Козлов поморщился. Он не любил мужиков, которые раскрывают душу.
— Разбил и разбил, велика беда. Вставим, — сказал он, аккуратно выравнивая белую царапину с краем стола и упреждая возможные откровения, постукивая стеклорезом по бороздке, и добавил: — Был у меня друг. Однофамилец, кстати. Так у него такие правила были: никогда не подставляй другого; никогда никого не грузи своими проблемами; никогда ни с кем не делись планами. Планы хороши, только когда выполнены. Никогда ни с кем не делись горем. Нет силы терпеть — ступай куда-нибудь в глушь и повой на луну. Никогда ни с кем не делись радостью. Радость нельзя из себя выплескивать. Ее надо медленно растворять в себе — в крови, в костях, в мясе. Запасать на черный день. Короче, если ты мужик, никогда не будь бабой. А когда тебе плохо, сделай назло себе кому-нибудь что-нибудь хорошее. — При этих словах стекло треснуло по царапине, намеченной стеклорезом, и лишь с краю остался небольшой выступ. Нахмурившись, он сосредоточенно принялся обламывать его. Стекло взрывалось пылью, приятно хрустело, и мелкие осколки шуршали, осыпаясь на газету.
— Понятно, — сказал Руслан, поглаживая забинтованное запястье. — Только зря ты со мной кровью поделился. Напрасная жертва.
Мрачно посмотрел Козлов через плечо и ничего не ответил.
— Я тебе про Машку не рассказывал? — Руслан посмотрел на подоконник, куда поставил портрет Светы. Его там не было. Он подошел к книжной полке. Снял словарь. Фотография лежала между его страницами. Девочка по-прежнему улыбалась. Краешек рамки был запачкан красным пятном. Руслан захлопнул книгу и поставил на место. Отчаянье захлестнуло его с новой силой. — В нашем классе все кололись. Кроме меня и Машки. А потом и я. Она мне говорит — брось, дурак. Не могу. Как «не могу»? Ты человек или существо с глазами?
