— Заманчиво. Вчетвером?
— Да. Как раз на одну лодку.
Он замолчал. Была у него такая привычка: уходить в себя и улыбаться своим мыслям. Я напомнил о себе.
— Мы из лагерей ходили в соседнюю деревню. Стоим как-то со знакомой дивчиной у её дома, травим какие мы из себя бравые ребята, танкисты… Тут из-за плетня высовывается бабуся и так смачно: «Манька, сколько раз говорить? Кто жопы у тарелок мыть будет?»
За ужином я завёл разговор о предложении Петра сплавиться по тёплой речке.
— В доме столько дел, конь не валялся, — вяло отреагировала Зинуля, — вам бы только развлекаться.
— На обратном пути будем в Киеве и в Москве, пройдёмся по магазинам. Ты же не была в Киеве. Красивый город.
— Втроём?
— Нет, мы с тобой и Пётр с Ириной.
Лицо её начало меняться, глаза сузились. — Тебе о семье надо думать, а не с чужими любовницами кататься.
— Я не знаю, какие у них отношения.
— Зато я знаю, — она перешла на крик, — он что, на кухне под столом спал? Люди всё видят. Сперва с вотянкой крутил, теперь еврейку присмотрел. Своих не хватает?
— Что ты несёшь? С какой вотянкой?
— С Нинкой, библиотекаршей.
Я бросил вилку на стол. Слух резанула фамильярность, вспыхнула обида за симпатичных мне людей, я вспылил: — Это тебя твой папа, вертухай, научил так на людей смотреть? Зинке до этой Нинки, как мне до Аполлона. Чудная женщина, в неё весь институт был влюблён.
— Вот-вот, и ты ходил облизывался.
Я встал. — Спасибо за ужин. Накормила.
— Иди, иди к своему другу. Наберись опыта.
Я ещё решал хлопнуть дверью или высказать всё, что я о ней думаю, когда отворилась дверь и вышла Катя с мишкой в руке и книжкой под мышкой, подошла ко мне, протянула руку и сказала: — Пойдём, папа.
— Куда? — спросил я.
— К нашему другу. Я буду спать на диване, а вы на полу.
Я мельком взглянул на Зинулю, увидел испуганное лицо и всё же добавил:
— Пётр уходил спать к Чумаковым, хотя тебе в это трудно поверить. — Взял протянутую руку. Мы вышли и тихонько закрыли за собой дверь.
Катю усадили смотреть телевизор. Пётр возился на кухне. Я вышел на балкон, уставился в темноту поверх домов и вспомнил, что однажды уже видел испуганное Зинулино лицо. Память воскресила единственную встречу с её родителями. Отгуляв на свадьбе, они, видимо, сочли свой родительский долг исполненным и больше не подавали о себе вестей. Зинуля, похоже, тоже не рвалась в отчий дом и не тосковала по родительской ласке, если она вообще знала, что это такое. Не удивительно, что она постоянно одёргивала Катю: «Хватит лизаться!»
Сваты оказались крупными, громоздкими людьми. У меня даже мелькнула мысль, не приёмная ли дочь Зинуля, но потом я уловил сходство. Тесть, какой-то чин в системе Пермских лагерей, был занят едой и водочкой, которую тёща усердно подливала ему. Из её напутствия я запомнил последнюю фразу: «Любовь любовью, а спуска не давай!» — говоря, она выразительно поглаживала супруга по голове. Тесть молча пил и краснел, а когда лицо его налилось кровью, заговорил, сопровождая сказанное ударами кулака по столу. Мама моя смотрела на них, внимательно слушала, потом встала и вышла. Я нашёл её и Надежду Георгиевну у окна, подошёл и услышал:
— Переживаешь? Себя винишь?
Мама ответила в сердцах: — Бог с ними. Посмотри на Зиночку — ангелочек белый.
Надежда Георгиевна вздохнула. — Все невесты ангелы…
— Знаю. Это не про нас, — и она сделала отстраняющий жест рукой.
— Чур меню! — рассмеялась Надежда Георгиевна и обняла маму.
Я не стал смущать их своим присутствием, повернулся и увидел испуганное Зинулино лицо. Перед отъездом тёща доверительно сообщила мне: «С твоей женой так — сколько вбил, столько въехал». Она и вбивала, пока могла. А я не хочу. Постепенно наша размолвка стала видеться в ином свете: она оберегала свой хрупкий домик, боялась соблазна и ветра перемен, защищалась и срывалась на привычный с детства лексикон. Говорят: любит, жалеет и жалеет, значит, любит. У меня одно не вытекало из другого. Сейчас я только жалел.
Катю уложили спать на диване. Мы с Петром выпили по рюмке, гоняли чаи и лениво перебрасывались словами. Часов в одиннадцать постучалась Зинуля.
— Хватит гостить. Идите домой. Спать пора. — Она взяла Катю на руки, я поплёлся следом. На лестнице Катя проснулась, обняла Зинулю за шею и повторила её фразу с её же интонациями: — Ну вот, опять ты всё испортила, — и снова уснула.
О походе я больше не заговаривал, только спросил Петра: «У тебя есть запасной вариант, если мы не сможем поехать?» Он меня успокоил. Виктория остановила меня на фабрике-кухне.
— Терёхина знаешь? — Я не знал Терёхина. — Знаешь. Собкор. Его все знают. Из заводской многотиражки. Шебутной такой. Ну да ладно, не в нём суть. Я им печатаю немного. Вчера приходил за материалом, говорит, твоя обещала писать о водном походе. Будут печатать в нескольких номерах с продолжением. Вот баба! Всюду успевает!
В конце июня мы вылетели в Москву. Ирина должна была ждать нас у справочного бюро на Киевском вокзале. Она увидела нас, глаза её вспыхнули, лицо осветилось, и я понял Петра.
Зимой Пётр связался с Брянским клубом туристов, и ему прислали карту с описанием маршрута. Перед отъездом он позвонил в клуб, поблагодарил за информацию и попросил инструктора, оказавшегося у телефона, помочь с приобретением плоскодонки. Паренёк-инструктор, как и обещал, ждал нас в клубе, рассказал, что присмотрел для нас лодку и почти договорился с хозяином. Лодка давно лежала на берегу, рассохлась, старая краска облупилась, сквозь щель, прямо посредине днища, проросли бледные стебельки. Лодку перевернули, живность, нашедшая под ней приют, недовольно зашевелилась. Пётр с инструктором ушли, мы устроились на траве, Зинуля сказала тоскливо:
— Может, вернёмся, пока не поздно. Думаете, это корыто поплывёт? — обратилась она к Ирине.
— Думаю, он знает, что делает, — тихо ответила Ирина.
Пётр вернулся с вёслами, черпаком и облезлым спасательным кругом. Паренёк пожелал нам счастливого плавания и ушёл.
— Пока всё идёт по плану, — бодро сказал Пётр, — идите за продуктами, посудой и далее по списку, а я займусь плавсредством. Поешьте в городе.
— Я могу чем-то помочь? — Ирина указала на лодку.
— Конечно, уже одним своим присутствием, а лучше пройдись вдоль берега, собери щепки для костра.
Когда мы вернулись с нагруженными рюкзаками, лодку уже вымыли, просушили и заканчивали конопатить. У самой воды на двух кирпичах в большой консервной банке тяжело вздыхала смола. Зинуля расстелила на траве газеты и «накрыла стол». — Что ж вы в городе не поели? — спросил Пётр. Зинуля улыбнулась, по-моему, впервые за день, жестом хозяйки пригласила всех к «столу».
— Мы же команда. Когда я увидела эту посудину, мне аж худо стало, — сообщила она с полным ртом. — А теперь вроде ничего.
— А я ожидал увидеть нечто похуже, — ответил Пётр, — доски не сгнили, а остальное поправимо.
Пока смолили снаружи и изнутри, стало смеркаться. Наконец погрузились, Пётр сел на вёсла лицом к носу, чтобы держать лодку в фарватере, и мы тронулись. Зинуля устроилась на корме с толстой тетрадью спецкора, Ирина сидела на носу, поглядывала на Петра, он на неё, а я на них. Ещё в поезде я спросил Петра:
— Ирина — это серьёзно? — Он молча кивнул. — Ты уже говорил с ней?
— Зачем? Если взаимно, само собой получится. Поплывём по течению, река вывезет.
Теперь мы плыли по течению, и они смотрели друг на друга.
Дубовую рощу по правому борту мы увидели, когда уже совсем стемнело. Лодку оставили размокать, поставили палатку и уселись вокруг костра.
— Кто рискует, тот что, Зинаида Николаевна? — спросил Пётр.
Зинуля махнула на него рукой. — Знаю, знаю…
— А раз знаешь… — Пётр достал из рюкзака бутылку и вручил её Зинуле. Суматошный день закончился. Отпуск начнётся завтра.
Вдоль низкого берега тянулись скошенные заливные луга. Желто-зелёные травы сохли на солнце, источая тёрпкий аромат. Мы заполнили лодку сеном выше сидений, улеглись на пахучую постель и забыли про стоянки, палатку, смену дня и ночи и обо всём на свете. Река меняла направление, отмечая повороты песчаными пляжами. Мы останавливались, нежились на бархатном песке, что-то стряпали, что-то ели… Ранние привозы: масло жёлтое, как солнце, в хрустящих капустных листьях; сметана густая, как масло; ряженка в глечиках и овощи, хранящие запах сырой земли.
Мимо проплывали светлые дубовые леса без подлеска, меловые обрывы, густо начинённые гнёздами стрижей, сёла на высоком берегу, княжьи города, низведенные судьбой до рядовых райцентров, — Трубчевск, Новгород-Северский… Стоп. Здесь я должен вернуться назад.
Выспавшись днём на душистом сене, Пётр напрашивался на ночную вахту и не спешил будить меня — наслаждался густой тёплой ночью и неслышным скольжением в таинственную темноту. Из сёл до утра доносилось пение. Молодые голоса пели вечные песни. Ирина проснулась, лежала с открытыми глазами, смотрела на звёзды, слушала шелест воды и далёкое пение. «Небо незмiряне, всипане зорями, — що то за божа краса!» Она приподнялась на локте, посмотрела на часы. — Тебе давно пора смениться.
