Мысли Нормана обратились к Канаде, к Томасу Хейлу — он попытался представить, как тому видится их жизнь. Хейл ежегодно наезжал с ревизией все равно как Кафка[107] и относил тебя или к разряду проданных, или к разряду забракованных товаров. Хейл вновь и вновь открывал будущего творца Великого Канадского Романа и отправлял его — нередко за свой счет — в Лондон, но, навещая его в следующий раз, обнаруживал, что подающее надежды дарование с головой окунулось в пьянство или в телевизионную халтуру. Хейла, однако, это не останавливало. Он не мог себе представить, что англичанам нет дела до Канады. Для них Канада — это хранящий им верность доминион, где-то между ними и навсегда утраченной Индией, откуда родом лорд Бивербрук[108], больше они о ней ничего не знали и знать не желали. Не мог Хейл также представить себе, каково это — жить в Лондоне.
Канадцы приезжали покорять. Они были блудными отпрысками жестоковыйного отца. И, возвращаясь домой, не ожидали, что отец так одряхлеет, пока они благоденствовали за морями. Они не могли поверить, что остров остался великим лишь в воспоминаниях или сантиментах. Их выбор — уехать не в США, а в Англию, где на улицах кишмя кишат поэты, — свидетельствовал о некой высоте духа, поэтому они ужаснулись, обнаружив, что эта страна несравнимо более прагматична, нежели их собственная, где все, что тебе принадлежит, — не награда за целеустремленный труд, а функционально и изначально твое. Они не могли поверить, что опоздали с приездом.
Норман посмотрел на часы и снова прикинул, куда бы он мог пойти.
Я — изгой, подумал он. У меня больше нет друзей. И засмеялся над собой. Еще несколько дней, и все уляжется, подумал он. Все образуется.
Вышел из такси на Керзон-стрит, приглядел девчонку. И повел ее в небольшую гостиничку.
XXI
А у Винкельманов этим вечером заваривалась каша. Был здесь Чарли, был и Хортон. Хортон только что вернулся из поездки по странам народной демократии.
— Они знают, какая истерия царит в Штатах, — сказал он. — В Будапеште потрясены тем, как ФБР удалось околпачить американцев.
Белла разносила закуски.
— Меня снова и снова спрашивали, почему такие люди, как я, уезжают из Штатов. Я сказал, что там сейчас невероятный поворот к конформизму: в красные могут записать только за то, что не ходишь в церковь. Размах и успех охоты за ведьмами их поразил. Но когда я объяснил, что доносчики в большинстве своем психопаты и возможности увидеть лицом к лицу того, кто тебя обвиняет, нет, до них что-то начало доходить.
Хортон — ему предстояло в девять тридцать выступить в Обществе англо-венгерской дружбы — ушел рано. Едва за ним закрылась дверь, оставшиеся принялись за дело.
Борис Джереми попал в беду.
Импозантный, обходительный Борис Джереми, пока его не вызвали в Комиссию, шел в Голливуде в гору. На слушаниях вышло наружу, что Джереми не только вносил деньги в фонд помощи Испанской республике, но что его свойственник погиб под Гвадалахарой[109], мало того, жена Джереми состояла в ЛКМ[110]. После чего Джереми был вынужден уехать в Англию. Здесь после долгой и упорной работы он снова пошел в гору, но на прошлой неделе, когда — после нескончаемых переговоров — контракт на первую в его жизни крупнобюджетную картину для Британской студии был уже на мази, сделку неожиданно и без объяснения причин отложили. А сегодня утром у него аннулировали паспорт и предложили в течение полутора месяцев вернуться в США. Но никакой работы, если только он не согласится стать «дружественным свидетелем»[111], ему там не видать. А у Бориса Джереми жена и трое детей.
Сонни Винкельман растерянно вертел в руках стакан.
— Чарли, расскажи им то, что рассказал мне, — попросил он.
Чарли замялся.
— Да ладно. Не смущайся.
— Карп сказал мне, притом совершенно недвусмысленно, что Норман умственно нестабилен.
— А ну повтори, — сказал Боб Ландис.
— А ты знаешь, сколько раз лазили Прайсу в голову в госпитале? — спросил Грейвс.
— Нет, — сказала Боб, — а ты?
— Чарли, продолжай.
— Карп говорит, Норман считает, что жизнь его прошла впустую — это его слова: протестовал, негодовал, и добро б еще было ради чего. По его словам, нашу борьбу за Розенбергов запятнал тот факт, что мы закрывали глаза на несправедливости другой стороны, притом куда более страшные.
— Он что, троцкист?
— Откуда мне знать?
— Слушай, а какие все-таки у Нормана взгляды?
— Чарли?
— Не знаю. Теперь уже не знаю.
— Он вроде бы недавно ездил в Испанию? Я что хочу сказать, если он тратит доллары во франкистской Испании…
Ландис хищно улыбнулся.
— А что, позовем его сюда, — сказал он, — и пусть он расскажет, какие у него взгляды.
Однако его шутку не поняли.
— Что еще, Чарли?
Чарли ерзал на стуле — ему было не по себе.
— Расскажи, что ты рассказал Сонни, — попросил Грейвс.
— Это сугубо личное дело.
Винкельман объяснил.
— Я купил у Чарли сюжет — премилую комедию — и подрядил Нормана подправить там-сям диалог. А сегодня утром Чарли врывается ко мне и говорит, что не желает иметь к картине никакого отношения. И это, учтите, уже после того, как картина запущена в производство. Говорит, что вернет мне деньги, и пусть в титрах автором значится Норман — так он решил.
— Тут и еще кое-что замешано, — не слишком решительно возразил Чарли. — Есть и другая причина.
— Да ладно. — Винкельман хлопнул Чарли по плечу. — Будет тебе защищать Нормана. — И рассказал, как обстояло дело с «Все о Мэри». — Они старые друзья, — сказал он.
— Поэтому-то я и хочу снять свое имя с титров, — сказал Чарли.
— Вот что значит стойкость.
— Господин председатель, — начал Боб, язык у него заплетался. — По порядку ведения собрания…
Джереми стукнул рукой по столу.
— Дошло, — сказал он. — Я вычислил, почему Норман хотел скрыть от Чарли, что он работает над его сценарием. Он боялся, что Чарли никогда не согласился бы — не такой он человек — работать с осведомителем.
Чарли вскочил.
— Я никогда не говорил, что Норман — осведомитель, — возопил он.
— По порядку ведения, — орал Боб — он не отступался.
— Боб, ты что?
— Почему здесь нет Нормана, надо дать ему возможность себя защитить.
— Я никогда не говорил, что Норман — осведомитель.
— Чарли, но он же несколько не в себе, разве не так? — спросил Грейвс. — Откуда тебе знать — вдруг, когда у него случился очередной провал в памяти, он и… — Грейвс постучал по лбу, покрутил пальцем у виска. — Он, знаешь ли… Знаешь ли вроде… Спроси любого психиатра.
— А может, Боб и прав, — сказал Плотник. — Давайте позовем Нормана.
Винкельман взял Беллу за руку.
— Скажи им, почему мы не пригласили Нормана.
— Когда я сказала Норману, что Сонни пожертвовал в Голливуде всем ради принципов, он спросил — правда-правда, — и что же это за принципы?
— Ну-ну, — сказал Боб.
— А когда Белла возмутилась, — добавил Винкельман, — Норман сказал, что она очень глупая женщина.
— Возможно, все так, — сказал Боб. — И тем не менее как-то неладно у нас получается. Нельзя вести такие разговоры без Нормана.
— Боб прав, — сказал Чарли.
— Чего ради, — вопрошал Грейвс, — чтобы он опять дал волю рукам?
— Или раздобыл дополнительную информацию для ФБР, — сказал Джереми.
— Я не говорил, что Норман — осведомитель.
— Держи. — Винкельман протянул Бобу трубку. — Позвони ему.
Ландис колебался.
— Я уверен, он не придет, — сказал Грейвс. — Он не хочет иметь с нами ничего общего. Мы — всего-навсего посредственности. Так он сказал Карпу.
Чарли яростно заскреб в затылке.
— Послушай, — сказал Винкельман, — ты что думаешь, нам он не был дорог? Но он только что из штанов не выпрыгивал — так рвался помочь этому нацистскому гаденышу. Он…
— Так-то оно так, но…
— Дело ясное, на Бориса кто-то настучал. Это я, что ли?
— Нет, но…
— А может быть, это я осведомитель, — сказал Грейвс.
— Нет, но…
— Чарли живет в его квартире. Полки там забиты книгами таких типчиков, как Троцкий и Кестлер[112]. И знаешь, что Чарли нашел у него в столе? Три старых номера «Интеллидженс дайджест». А этот фашистский журнальчик иначе, как по подписке, не получить.
— Вообще-то откуда известно, — спросил Ландис, — что на Бориса настучали? Как знать, вдруг этим паспортным хмырям просто взбрело на ум взяться за него…
— Ну да, — Чарли воспрянул духом, — то-то и оно.
Грейвс дружески облапил Чарли.
— Знаю, приятель, тебе это не по вкусу. Для тебя — это потрясение. Что ж мы, не понимаем. Я работал с одним парнем пятнадцать лет кряду…
