Теперь мне осталось традиционное ничегонеделание. Отправил скромненький алимент Лиле с Центрального телеграфа. К вечеру погода испортилась. Прятался от снегопада в Храме Христа Спасителя, где оказался впервые. Странно, но изнутри он мне показался меньше, чем снаружи. На входе запищала рамка, пришлось сдать электрошокер.
У меня тоже внутри словно сработал микровыключатель и зазвучал голос: «Прыгни с моста».
«Ага, сейчас, разбежался. Всему свое время. К тому же внизу лед, хоть и тонкий пока, но больно можно ушибиться».
Вот такой я человек, падкий ассенизировать по любому поводу.
Помню, в последний день на работе землячка Лена была в глубокой депрессии, вызванной вчерашней алкогольной интоксикацией. Без косметики. Попросил у ее соседки авторучку. «Ну вот, лишаешь меня последней ручки». Лена: «Скажи спасибо, что не чести». Я: «Как раз хотел это сказать, но поостерегся». Лена: «И правильно. Мне–то можно, я блондинка». Огромное отличие от провинциального жлобства и высокомерия. Дистанции между начальником и подчиненными почти нет. А может, мне просто повезло с коллективом. Все ребята и девчонки нормальные, веселые, ненапряжные.
В тот же день к нам в офис заявилась девушка–курьер, имеющая отдаленное сходство с Ветой, — рослая, пышущая здоровьем и молодостью и, что называется, спортивная. «На лесбиянку похожа», — сказала Лена, едва за той закрылась дверь. «Симпатичная», — сказал я. Как, однако, изменились мои вкусы. А ведь до знакомства с Ветой я полагал, что женственность не менее важна, чем красота как таковая. Более того, мне казалось, что женственность — важнейшая ее составляющая. Не сведи я Вету с Адлером, я до сих пор работал бы литагентом у этого обаятельного бездаря, пошляка и невежды. Сейчас бы не дул себе в ус, а дул бы дорогое пиво. Но я ни о чем не жалею. Кстати, трогательно влюбленной в Вету подружке в женственности никак не откажешь.
Вместо прозака уже несколько дней утром и вечером пью флуоксетин, что, в сущности, одно и то же, отличается только цена. Прозак — патентованное название флуоксетина, подобно тому как аспирин — зарегистрированное название ацетилсалициловой кислоты.
Вспоминается мне что–то в последнее время телекомпания, в которой работал журналистом, несмотря на мое колбасное образование. Какие были люди! Глыбины, мастодонты! О журналистике они имели лишь отдаленные представления, русского языка не знали и не любили, зато были убеждены в собственном профессионализме и звездности. Главный редактор, писавший «асфальт» через «в», запивал, бывало, на неделю, а то и больше. С раннего утра он похмелялся джин–тоником и нередко к полудню уже не вязал лыка, клал ноги на стол и закуривал мерзейшую сигарету «LD». Не забуду, как поутру мы с ним, оба с сильного похмелья, уступая друг другу дорогу, столкнулись головами в дверях туалета. Жаль, нас никто не видел. Корреспондент Митя, спьяну дважды терявший микрофоны на съемках. Тот считал себя знатоком культуры во всех ее проявлениях и узурпировал все сюжеты на эту тематику. Ну а я частенько делал репортажи о спорте. Давно дело было…
Напоследок я притащил на работу в контору «Рога и Копыта» две бутылки вина (красного и белого) и коробку конфет. Сидели впятером. Я почти не пил. Если так пойдет дальше, то, неровен час, за моей спиной развернутся сизые крылья, а вокруг головы засветится ореол. Таня, оказывается, работала в цирке.
Жаль, что маргиналам не платят зарплату за их маргинальство. Я бы стал штатным сотрудником…
Пьяный кореш вчера привязался с предложением покурить коноплю. Ну покурили. Наверное, мало, потому что я ни черта не почувствовал. Вета курит в Барселоне гашиш, а я по–простецки коноплю.
Устроился на диване и стал читать перед сном. Поймал себя на мысли, что невольно оцениваю текст с профессиональной точки зрения.
«Было уже совсем темно, только вечернее небо еще чуть пропускало свет. Блестел мазут на шпалах, светились гладкие рельсы».
Залюбовался ямбическим зачином последней фразы, а потом понял, что так бы не написал. Если совсем темно, то почему мазут на шпалах блестит? Скорее уж темнеет. А вот рельсы да, светятся. Мне ли, выросшему в железнодорожном городке в сотне километров от Москвы, этого не знать. Перестук колес, запах креозота, объявления по станции, которые в тихие летние ночи слышны на самых дальних окраинах города, старые вагоны, брошенные на запасных путях, где рельсы заржавели, а меж шпалами пробивается трава, — всё это мне знакомо с раннего детства.
Короче, получил последнюю зарплату, феноменально смешную по сравнению с моими былыми доходами в эпоху работы на Адлера… Помню, он как–то меня спросил: «Послушайте, Андрюша, что же еще я могу вам дать?» Козел, да и только… Вот вам и все данные, полученные из разведывания адлеровской сущности и проведения аутентификации его души. Так и представляю его, заядлого обжору с прыгающими щеками, отыскивающего на столе очередной деликатес. Он все время не дослушивал меня по телефону (я, особенно если в запое, люблю выражаться обстоятельно), говорил, что ему пора обедать или ужинать. Или что там еще бывает у состоятельных людей? Я всегда досадовал на себя поутру и пребывал в в крайнем недоумении после разговоров с ним. Эх, Герберт, Герберт. Ты — голодоморный деспот. Где ты был, когда я по пьяни был ограблен и сжался от отчаяния, поняв, что моя банковская карточка пропала, а там все мои сбережения — полторы тысячи долларов. Да, Герберт деньжата спас, но прикарманил себе. Точнее, он перевел сразу только шестьсот, да и то моей матери. Недавно перевел еще шестьсот. Оправдание? Ты, говорит, упьешься до смерти… Ты, говорит, пьешь, пока у тебя не кончаются деньги. Это правда. Хотя тоже мне, нейрохирург моего алкоголизма. Но какое ему дело? Надо было всё с карты снять… Хотя если бы деньги были налом, то он не смог бы их спасти… А обещал меня не бросать… Как оценить постоянство, которое сильнее всякой любви? Просветил бы меня хоть на йоту, господин толстосум. А то я тут ношусь как кометовидный, медленно бегающий заяц экс–чемпион в вечно дурном расположении духа. И Бог не сотворил никакого чуда, не открыл вентилек, а просто обшнырял… Тоже мне, по образу и подобию моему, двугубый…
Аморфная эмульсия пространства плотно облегала жизнь Герберта. Ему не нравилась его жизнь. Эльза призналась, что и она не в восторге от своей. Прошлая их жизнь казалась им почти смешной, но и она, эта самая прошлая жизнь, им не нравилась. А вот какая бы жизнь им понравилась, Адлеры не знали. То есть гораздо легче создать себе любую жизнь, чем понять, какую именно ты действительно хочешь.
— Почему у всех других жизнь сбалансирована и спокойна, а у нас нет? — вопрошала Эльза.
— Ну, во–первых, это нам только кажется, потому что мы знаем мало подробностей о жизни других. К тому же все, кого мы более или менее знаем, либо наши родственники, которым мы помогаем, либо наши работники, которых именно мы тоже финансово поддерживаем, что бы они себе ни думали и ни говорили… Вон как я из кожи вон лезу, чтобы наскрести им на рождественские бонусы.
— Почему нам бонусы никто не дает? Почему нас никто не поддерживает?
— Это наш с тобой выбор. Мы всегда занимаем в жизни такое место, что прежде всего помогаем решать проблемы других. Вон твоя подруга… на всех отряхнула и поехала с мужем отдыхать на Карибские острова. А на нас сколько всего висит? Вот мы и не были в отпуске уже три года.
— Значит, мы особенно хорошие? — обиженно спросила Эльза.
— Да, зато в райских садах будем сладкие плоды вкушать… Мне так отец Никифор пообещал. — то ли пошутил, то ли серьезно заявил Герберт и, подумав, добавил: — Так или иначе, трудно себе представить, какую жизнь мы действительно хотели бы вести. Ну, а твои родители, что ли, счастливы? Ведут сбалансированную жизнь?
— Да… Хотя, конечно, наверное, нет, — промолвила Эльза нехотя. — Отец сказал про бабушку Маню: «Я ненавижу мою мать. Когда твою, Эльза, маму положили в больницу с аритмией и я вернулся домой, она радостно соскочила с кровати и спросила: ну что, умерла?» В таком возрасте пережить другого становится своего рода спортивным состязанием. «И молодые умирают», — обычно с удовлетворением отмечают старики…
— Да… Смерть каждого считает своим земляком… — философски заметил Герберт.
— Ты любишь молиться? — неожиданно спросила Эльза.
— Честно говоря, не очень, — признался Герберт. — Во–первых, страшно это… Тут я, а там Он. Чувствуешь масштаб? Потом, молитва — момент, когда ощущаешь себя слишком самовольным, прося Господа о чем–либо. А твердить «да свершится воля твоя…» что толку? Она и так свершится, наверное…
— Так какой же ты будешь священник? Ты еще совсем не готов…
— А может, я им не буду.
— А если я умру, что ты будешь делать?
