А Чуха взял и прогнулся. И теперь ей казалось, что на крохотную ямку, в которой она все это время пряталась, скорчившись и не дыша, обрушилась тяжелая плита, насовсем запечатав ее убежище.
Все проблемы не стоят выеденного яйца. Каждый чих — повод для страдания. Помоги себе сама, Алена Савина. Убей себя об стену.
Лека идет. Туданезнаюкуда.
Ровно в тот момент, когда она ставит ногу на асфальтовый шрам, на телефон капает СМС от Марика.
Он пишет, через сорок минут у «Пятерочки», все достал.
Неужели в самом деле. Честно? На Марика она почти не надеялась.
Ни с того ни с сего, совершенно, идиотически некстати все происходящее с ней вдруг кажется Леке таким же нелепым и уродским, каким казались лица одноклассников на перемене. Словно она надела те самые очки-рентгены, нечаянно поймала свое отражение в зеркале и обнаружила вдруг, что и у нее торчит хобот, а вместо рук — щупальца. Какие баксы, какой пистолет, какой Вадик Курцын? Что это все вообще? При чем тут она? Ее-то кто нанял играть в этом дешевом кино про пришельцев? Не может быть, чтобы она, Алена как ее там, из «Б» класса, шрам над бровью, одета так себе, успеваемость средняя, не нюхает и не колется, ничего так девочка, но и ничего особенного — пошла сейчас, купила паленую пушку на чужие деньги, положила ее в сумку и потопала на разборки, как факинг народный мститель, излучая прямо-таки кубометры подросткового пафоса, воняя этим пафосом во всю ивановскую, на радость завучихе.
Лека поднимает голову и исподтишка бросает через плечо взгляд на школу. И снова натыкается на историчку. Она стоит у окна кабинета и смотрит как-то непонятно — то ли осуждающе, то ли сочувственно. Лека пожимает плечами и виновато разводит руками: мол, а что делать? Что делать-то?
Тонезнаючто.
Историчка качает головой. То ли отрицательно, то ли негодующе. «Безобразие», там, или «вызову родителей». Уютный жест, успокаивающий, как какая-нибудь бабушкина кофта. Они же по сути не злые, они всего-навсего не представляют, что происходит за пределами их расписанско-указочного сектора; они не слепые, просто видят мир в слишком узком диапазоне. От и до. То, что выпадает за пределы диапазона, исчезает и из поля зрения. Если подумать, это тоже очень грустно…
Деревянные солдаты иногда превращаются в настоящих мальчиков, думает Лека. Инопланетяне-мутанты могут проявлять гуманизм. Плохие фильмы могут хорошо кончаться.
Может повернуться так, а может иначе. Но в любом случае, она никогда больше не будет сидеть в четырех стенах с выключенным светом. Это единственное, что она знает точно.
Лека сворачивает за угол и прислоняется к стене. На этот пятачок старшеклассники на переменах ходят курить. Хорошее место, обжитое.
Чуха берет трубку сразу.
— А я вижу тебя. Через дорогу гля.
Лека глядит. Он идет со стороны проспекта и для привлечения внимания машет ей полиэтиленовым пакетом.
— За молоком ходил, — объясняет он в трубку. Это звучит так мирно, по-домашнему, по-бабушкино-кофтиному, что трудно примерить такое к Чухе.
Он подходит.
— Че, надумала?
Лека молча кивает.
— Ну оки. Хорошая вещь.
— Дорогая только, — хмуро говорит она.
— Ну где дорогая? За Бразилию-то? Это ж тебе не «Оса».
— Какая оса?
— «Оса» — отечественная травматика. Говно первый сорт, — как маленькой, объясняет Чуха.
— В каком смысле травматика? — спрашивает Лека.
Они тупо смотрят друг на друга.
— На кой мне твоя травматика? — говорит Лека дрогнувшим голосом.
Чуха ошалело моргает, соображая.
— Ты чего, думала, я тебе огнестрелку продам? — поражается он. — Да ты че? Ну блин… Жжешь. Откуда у меня?
— Откуда мне знать, откуда у тебя, — огрызается Лека, ощущая себя гигантской дурой, мутантом из мутантов с атрофией мозга.
— Короче, не. А чё, бери травматику. Ты ж говорила, для спокойствия. Так для спокойствия как раз самое то. Смысл тот же, а вариантов даже побольше. Отличная вещь, в заводской упаковке, новье. У меня самого хуже.
Может, он даже прав, может, правда, лучше. Но все равно обида не пойми на что скручивает кишки. Ошибка на ошибке. Под гору.
— Подумаю, — говорит она безразлично.
— Думай, только в темпе… Но ты учти, это все равно незаконное ношение. Разрешение нужно.
— Учту.
Чуха зевает и приваливается к стене рядом с Некой, щелкает зажигалкой.
— Ностальгия, — говорит он мечтательно.
Он тоже учился здесь. Два года назад закончил.
— У меня не будет, — цедит она сквозь зубы.
— Будет-будет… Я до самого выпускного тоже только и ждал, чтобы побыстрее ноги сделать, а потом обратным ходом пошло. Вспоминается-то хорошее… Ален — ты ж Алена, да? — а зачем пушку-то хотела? Что, в самом деле, такие серьезные дела у тебя? Проще-то нельзя решить?
— Реши.
Разбегись и шлепнись.
Чуха снова зевает.
«Чтоб вы все провалились, — подумала она. — В трещину в асфальте. Чтоб вы оставили меня в покое. С экзаменами, с травлями, с ностальгиями. Вас много, а я одна, меня не хватает. Прямо вот-вот кончусь… Дорогое что-бы-там-ни-было, пожалуйста, сделай чудо. Большое жирное чудо. Я тоже сделаю что-нибудь большое. Любое, вслепую, не торгуясь. Ты же знаешь, я отдам».
Чертов ноябрь. Чертов год. Вразнос, по кочкам. Она не заметила, как это произошло. В какой-то неуловимый миг все вдруг разом зашаталось, а потом посыпалось, как карточный домик. Оказалось ненадежным, хрупким, слабым. Даже дружбы, даже привычки. Даже так называемые взрослые.
Убей себя об стену, Алена Савина. Пока не развалилась и стена.
— Ржака, — усмехается Чуха, и Леке кажется, что он смеется над ней. — Курца в армию забрили. Знаешь Курца?
— Знаю, — говорит Лека машинально. У нее крепнет подозрение, что это какой-то развод. — Как забрили?
— Культурно и аккуратно. Позвонили в звонок и вручили вручение.
— А что ж он сам открыл? — интересуется она все так же автоматически.
— А спроси, — Чуха опять ухмыльнулся. — Зарвался, стало быть. Утратил бдительность…
В серой луже дрейфует разбухший окурок. Холод забирается за воротник и в рукава. По коже ползут мурашки.
— А когда он получил?
— Повестку? Вчера, что ли. Я только что от Толяна услышал.
Анжелка, значит, знала уже, просто не сказала из подлости. А может, и не знала…
Лека дышит на заледеневшие пальцы.
Должно бы прийти облегчение, но почему-то не приходит.
Как просто. Как выеденное яйцо. Раз-два — взяло и уладилось. Можно считать, само собой. А можно считать, что она теперь в долгу. Не денежном — но от этого не легче, а пожалуй, наоборот…
За все приходится платить. За крупное — по-крупному. И еще неизвестно, какие проценты по кредитам берет что-бы-то-ни-было.
Она покосилась на Чуху.
Неожиданно вспомнилось, что его зовут Лешей. Неожиданно захотелось вернуться в класс, занырнуть в сонное гудение ламп и унылый бубнеж о далеком, маленьком и неинтересном.
Неожиданно показалось, что вот теперь-то она по-настоящему попала.
Книга Юли Лемеш — прозрачно-искренняя исповедь, частично опубликованная в ее блоге. История современных Ромео и Джульетты, осложненная социальным конфликтом и совершенно не детскими проблемами. Здесь только реальные факты из эмо-жизни, а также реальные персонажи, реальная любовь и не менее реальное, абсолютно тотальное непонимание окружающих.
Модный московский психоаналитик использует в своей работе нестандартные методы — дозированные пытки и насилие. У Артема Пандорина есть мечта: когда-нибудь бросить работу и вести жизнь свободного художника в пентхаусе на крыше. И еще у него есть любовь — такая большая, что выходит за рамки закона. Все меняется, когда к Артему приходит Самый Главный Пациент в его жизни… а может, и в смерти.
Херка — девочка, старательно, но без осмысления копирующая готские наряды и атрибутику.
На Youtube.
Будешь по мне скучать? (англ.)
Такая сексуальная (англ.).
Это Мадонна (англ.).
— Меня зовут Светлана Харбина. Я родилась 10 июля 1993 года в Москве. Там, где родились мои родители и все мои родственники.
— Великолепно. Садитесь. Следующий, пожалуйста (англ.).
— Уважаемая Лидия Васильевна… У вас грудь натуральная?
— Да, все мое тело натуральное. У вас есть еще вопросы?
— Нет. Спасибо, Лидия Васильевна (англ.).
Сленговое название машин марки BMW
