Наконец они появились из-за последнего дерева, все в том же порядке, конфетно-розовое пятно по-прежнему на том же месте когда они вышли из-за поворота на последний круг, лошади превратились в один сплошной клубок (задние казалось нагоняют передних) и этот слитый клубок, на правой линии, был лишь зыбыо, вспенившимися барашками голов равномерно опускающимися и подымающимися, на минуту почудилось даже что сбившиеся в кучу лошади вообще не движутся (просто над ними мерно подымаются и опускаются камзолы жокеев) пока наконец первая лошадь не то что взяла барьер а как бы прорвала его, то есть вдруг две передние лошадиные ноги очутились уже по эту сторону барьера, напряженные, вытянутые в ниточку или вернее одна чуть-чуть впереди другой, два передних копыта одно выше другое чуть ниже, сама лошадь вроде бы застряла между коричневыми прутьями подвязанными к барьеру для придания ему высоты, казалось, на какую-то долю секунды, прилегла отдохнуть на нем брюхом чудом удерживая равновесие и в следующий миг рванула вперед, а потом вторая, а потом третья, а потом все другие вместе постепенно застывали в состоянии равновесия, похожие на деревянные лошадки-качалки, замирали на месте, чуть наклонившись вперед, но стоило нм коснуться земли как они снова обретали способность движения, теперь уже скачет вся группа, снова слитая воедино, скачет в направлении трибун, увеличиваясь в размерах, берет следующее препятствие, потом начинается вот что: нарастает безмолвный гром, глухое дрожание земли под копытами, комки дерна разлетаются во все стороны, шелковистые уже изрядно помятые камзолы хлопают по ветру поднятому самой скачкой, и жокеи пригнувшиеся к холке, вовсе не неподвижные как казалось раньше когда они были на той стороне, а слегка покачивающиеся взад и вперед в ритм лошадиного бега, и у всех одинаково раскрытые рты жадно ловят воздух, у всех одинаковый вид рыб выброшенных из воды, полузадохшихся, они проносятся мимо трибун окруженные или вернее закованные в обойму сводящей с ума тишины которая кажется отделяет их от всего света (отдельные крики взлетающие над толпой звучали — и не только в ушах жокеев, но и в ушах самой публики — как доносящиеся откуда-то издалека, какие-то пустяковые, зряшные, нелепые и столь же слабые как бессвязное лопотание младенца), идет за ними следом, и уже после того как они промчатся мимо, останется, надолго заляжет колея тишины и внутри ее постепенно стихнет, истончится, замрет барабанный бой лошадиных подков, лишь изредка прерываемый сухим щелканьем (словно ветка хрустнула) хлыста, но и эти слабенькие взрывы тоже удаляются, убывают, последняя лошадь перескакивает через зеленую изгородь и после легчайшего прыжка, ну точно заяц скакнул, на сетчатке глаза еще на некоторое время запечатлевается вскинутый лошадиный круп словно лошадь взбрыкнула, застывший в неподвижности и наконец исчезающий, и жокеи и лошади уже невидимые сейчас, несутся по склону по ту сторону изгороди, так словно бы этого никогда и не было, словно и не было этого головокружительного пролета дюжины лошадей и жокеев, оставившего после себя только облачко дымки, вроде той за которой скрываются волшебники и домовые, какую-то гряду розоватого тумана, взвешенной пыли застывшей перед барьером, там где лошади ударили перед прыжком копытами, мало-помалу редеющей, разжижающейся, медленно оседающей в свете клонящегося к закату дня, и Иглезиа повернувший к Коринне свою карнавальную маску Полишинеля, одновременно и страшную и жалостливую, но в ту минуту горящую каким-то детским восторгом, мальчишеским восхищением, бормочущий: «Видели? Видели? Он… То есть я хочу сказать она… все идет как надо, ему следует только…», и Коринна молча взглянувшая на него все с тем же гневным, леденящим выражением лица, все с той же безмолвной яростью, и он лопочущий, заикающийся, совсем сбившийся с толку: «Он… она… Вы…», окончательно запутавшийся, Коринна, по-прежнему не разжимающая губ, посмотрела на него все с тем же неумолимым презрением и вдруг резко пожала плечами, отчего вздрогнули, шевельнулись обе ее груди под легким платьицем, все ее юное, упругое и дерзкое тело излучающее что-то безжалостное, яростное, но также и детское, другими словами полное отсутствие моральных представлений или милосердия на что способны одни лишь дети, эту простодушную жестокость заложенную в самой природе детства (горделивое, неудержимое и неустранимое кипение жизни), Коринна холодно произнесшая: «Если он как вы тоже может прийти первым на этой лошади, так за что же вам тогда спрашивается платят деньги?», оба смотрели друг другу прямо в лицо (она в этом своем платьице, в чисто символическом платье прикрывающем лишь одну четверть ее тела, выставляя напоказ три его четверти, он в старом замызганном пиджаке который так же не шел к блестящему шелковому камзолу торчащему из-под пиджака как и к этому страдальческому, побитому оспой лицу, с таким видом (отрешенным, ошалелым) как если бы она ткнула его в живот кулаком, или своей сумочкой, или биноклем) смотрели возможно всего какую-то долю секунды, а вовсе не бесконечно долго, как ему почудилось, как рассказывал он потом, рассказывая что обоих их пробудил, оторвал от этого взаимного гипноза, от этой безмолвной дикой схватки, даже не крик — или тысячи криков, — или восклицание — или тысячи восклицаний, — а какой-то неясный гул, вздох, шелест, что-то странное пробежавшее по толпе, так сказать воспарившее над толпой, и когда они оглянулись, они увидели розовое пятно не на третьем, а примерно на седьмом месте, теперь уже распавшийся клубок лошадей растянувшийся сейчас метров на двадцать по диагонали пронесся по пригорку, и Коринна бросила: «Я же говорила. Я была уверена. Идиот. Кретин, идиот. А вы…», но Иглезиа уже не слушал, он снова направил бинокль на невозмутимое мокрое от пота лицо де Рейшака только всякий раз когда он вскидывал руку державшую хлыст тело его еле заметно вздрагивало, двухлетка убыстряла шаг, мало — помалу догоняя мощным движением всего тела обошедших ее лошадей, и так удачно что скоро вновь очутилась почти на третьем месте когда они подъезжали к канаве, золотисто-рыжая, длинная и блестящая будто капля расплавленной бронзы, она казалось стала еще длиннее, вся вытянулась, оторвалась, невесомая, не только от земли но словно бы от собственной тяжести потому что после прыжка не приземлилась а как бы продолжала бег над землей, теперь уже на втором месте, когда они шли по кривой, ее светлое пятно струилось совсем горизонтально, Рейшак больше не нахлестывал ее, Коринна все твердила: «Идиот, идиот, идиот…», пока наконец Иглезиа все еще не отрываясь от своего бинокля грубо не осадил ее: «Да замолчите же вы, черт бы вас побрал! Замолчите вы или нет?», Коринна так и осталась стоять с глупо открытым ртом, а слева от них лошади удалялись теперь в золотистой дымке пыли под незыблемым архипелагом облаков висевших, а возможно просто намалеванных на небе, лошади явно разбились на две группы: впереди скакало четыре, потом на расстоянии метров пятнадцати вторая группа плотно сбившихся в клубок лошадей тащившая за собой растянувшихся как шлейф отставших, вплоть до самой последней которую хлестал на каждом шагу жокей, передняя группа взяла вправо, вновь скрылась за рощицей, разноцветные камзолы как за минуту до того то появлялись то исчезали между деревьями, но только в обратном направлении, то есть слева направо, а тем временем толпа на лужайке стала расходиться (сначала одна черная точка, две, потом три, дотом десять, потом целая гроздь) мимо изгороди вдоль которой только что проскакала группа лошадей, люди бежали (черные точечки похожие на мух, на брошенную пригоршню шариков) в том же направлении что и лошади, слились в одно пятно на поперечном скаковом кругу, розовый камзол на сей раз появился первым, но скакавший непосредственно за ним жокей все больше и больше наседал на него, Рейшаку удалось занять внешнюю сторону дорожки, опередив других, в то же самое время две лошади, обойдя его слева, почти одновременно круто свернув, вышли на правую сторону, так что он очутился почти на самой середине дорожки в полном одиночестве и легко обошел вторую лошадь, оторвавшись от двух других примерно метров на пять, и все четверо скакали на галопе к бульфинчу не таком плавном как раньше, а неровном, поначалу даже показалось будто золотисто-рыжая кобылка лишь от усталости несколько умерила свой порыв, но Иглезиа нелегко было провести и ои не отрывая глаз от бинокля, в отчаянии сжимал его обеими руками, а лошадь шла галопом не прямо па препятствие, а как-то боком по диагонали, де Рейшак с силой тянул противоположный повод и молотил ее хлыстом, ему удалось повернуть лошадь налево, она еще замедлила шаг, казалось, если только так можно выразиться, скорчилась что ли под всадником и преодолев опасное препятствие (потому что в конце концов ему все же удалось подчинить животное своей воле), но не так как она перепрыгнула через ров с водой, но почти остановившись, сделав свечку, одновременно вскинув в воздух все четыре ноги, и так тяжело опустилась на землю что де Рейшак почти упал ей на шею но тут же свирепо стегнул ее и она снова пошла на препятствие, но теперь отстав уже метра иа два от двух шедших за пей иа бульфинч лошадей, Коринне и Иглезиа было видно как вооруженная хлыстом рука беспрерывно хлещет лошадь, в ушах у них гудело от разочарованных, диких криков толпы, и еще раз четыре лошади взяли последний барьер, де Рейшак сейчас шел вплотную за третьей лошадью, а перед ними только огромное нарядное как ковер зеленое пространство иа котором они (и жокеи и лошади) казались до смешного крохотными, как бы распавшимися, лихорадочно мечущимися, разобщенными, чуть покачивающимися вперед и назад когда галоп замедлялся, трогательными и смехотворными, четыре лошади совсем выбившиеся из сил, с запавшимп боками, четыре жокея с лицами снулых рыб, жадно ловящие воздух широко открытым ртом, уже на три четверти задохнувшиеся, крики толпы окружали их как бы неким прочным сплошным веществом, через которое они тщетно пытались продраться (стартовое впечатление еще подчеркивалось тем что окуляры бинокля искажали перспективу) словно через невидимую и враждебную завесу страсти столь же плотную как вода — или как пустота, — потом крик стих, замер, и, оторвав от глаз бинокль, Иглезиа вдруг отдал себе отчет что ее рядом нет, обнаружив вызывающе злое красное платьице где-то там внизу у нижних скамей, увидел ее несущуюся сломя голову вниз по лестнице, догнал, схватил за плечо, она на ходу обернулась к нему (Иглезиа успел только подумать: «Куда это она прется? Чего ей надо?»), посмотрела па него, словно бы он был мухой, и даже не мухой а пустым пространством, потом отвела от него глаза, а он: «Все-таки оп пришел вторым, все-таки сумел обойти двоих…», она не ответила, казалось даже не слышала, а он семенил с ней рядом и все твердил: «Вы же сами видели, она хорошо прошла, особенно к концу…», и Коринна не останавливаясь бросила: «Вторым! Чудесно! Браво! Вторым! Ведь он обязан был выиграть. И вы еще находите, что это…», потом вдруг резко остановилась, повернулась к нему таким внезапным, таким неожиданным движением что он едва не налетел на нее, и закричала (хотя голос не повысила, но, рассказывал он, лучше бы уж она орала как оглашенная): «Скажите-ка вы на него в ординаре или в дубле ставили? Вы что только на одного него ставили?», потом, прежде чем он успел раскрыть рот, снова крикнула, крикнула еле слышпо что было похуже чем если бы она на самом деле повысила голос: «Нет, я вовсе не прошу чтобы вы мне показывали билеты! Я вам уже говорила, что не попрошу вас их показывать, что если хотите можете оставить деньги себе… Ну вроде бы на чай что ли…», и в эту минуту, по его словам, он буквально ошалел заметив что она плачет: «Может быть просто от злости, рассказывал он потом, а может быть у нее настроение было скверное, а может еще что. Поди знай с этими дамочками. Но так или иначе она плакала, не могла даже удержаться. А ведь кругом народ…», и он рассказывал что оба они стояли лицом к лицу, словно застыли на месте, среди медленно покидавшей трибуны толпы, и она твердила Нет я вам говорю нет слышите нет я не хочу не хочу их видеть я только хочу чтоб вы мне сказали хочу просто услышать от вас самого я… потом добавила: «Боже мой, о боже мой, вы все-таки… вы… вы…», тупо глядя иа пачку билетов которую он не спеша вытащил из кармана, протянул ей, она не взяла, даже отстранилась, как будто это был огонь или что-то в этом роде, Иглезиа с минуту постоял с протянутой рукой, потом, по — прежнему не спеша, не спуская с Коринны глаз, отвел руку и, зажав пачку в ладони, преспокойно порвал ее и билеты вовсе не бросил злобно на землю а просто разжал пальцы и клочки бумаги упали между ними, между его старыми растрескавшимися и тонкими от бесконечной чистки, как папиросная бумага, сапожками и ее нежными ножками абрикосового цвета с кроваво-красными ноготками в немыслимых туфлях которые словно на пари выдумал сумасшедший сапожник, побившись об заклад что заставит-таки в них стоять или даже ходить женщину (то есть все же разновидность человеческой породы, все же стопоходящее) и не терять при этом равновесия ходить на (потому что сказать «в» было бы просто нелепо) чем-то таком что так же мало пригодно для ходьбы как скажем бутафорские ботинки акробата: некий вызов, не только равновесию, не только здравому смыслу, но также и простейшим законам экономики, короче товар стоимость коего была бы обратно пропорциональна количеству затраченного на него материала, так будто весь смысл этой игры заключался в том чтобы продать по максимальной цене минимум кожи и…
