— Простите моих коллег за несдержанность, — вмешалась Чудецкая. — Что с вами, господа? Вы, вы… — она недоуменно смотрела на Дыгало, — меня очень смутили. Как можно кричать на женщину? Да и при чем тут она? А вы, Семен Семенович… Что тут смешного! Сама виновата, зачем я согласилась пойти!
— Не горюйте, Настенька, — вытирая от смеха слезы, сказал Химушкин, — правильно сделали, что пошли. Где же еще увидеть такую оперетту. Ваш кавалер прав: как можно торговать по таким ценам в России, если средняя месячная зарплата у нас около ста тридцати долларов? Он у вас такой серьезный и грозный, а я-то думал, подобные молодые люди уже не существуют. Поздравляю, отличный друг у вас, Настя. Скажите, — теперь он обратился к даме, — а этот ковер, на котором мы стоим, сколько он стоит?
— Не скажу. У вас опять будет припадок. Один смеется, другой гневается. Лучше сойдите с него.
— Обещаю полнейшее спокойствие. Клянусь немедленно отступить, — С. С. приложил палец к губам.
— Семнадцать миллионов евро! — она боязливо попятилась от них.
— Семнадцать миллионов евро? Это же двадцать два миллиона долларов! — вскричал Семен Семенович голосом счастливца. И тут же вспрыгнул на стоящий рядом стул: «Я не позволю себе стоять на таком дорогом ковре. А если с меня плату потребуют? Я же нищий!»
К нему подбежал крупный мужчина с табличкой на лацкане «Охрана».
— Спускайтесь немедленно, — прошипел он.
— Боюсь. Стоять на ковре в двадцать два миллиона долларов, мужества не хватает. Не слезу, хоть убейте, — расхохотался господин Химушкин.
— Слезай, сказал, а то шею выверну, — возмущался охранник. Вокруг него уже собрались зеваки.
— Ты меня не пугай, — вскричал С.С. — вон, сколько вокруг меня свидетелей. Попробуй, попробуй дать по роже! Ох, как здорово будет! Кровь русская обильно польется на ваш дорогущий ковер! Ведь он станет еще дороже! Как же иначе! Заплатите мне комиссию? Ха-ха-ха!
— Семен Семенович, прошу вас, сойдите со стула! — взмолилась Настя.
— Правильно, правильно, не слезайте! Свободный рынок! Какой же он свободный с такими сумасшедшими ценами, — поддержал Химушкина архитектор.
К ним подошел лощеный бельгиец. Небольшого роста, полноватый, он выглядел шокированным: Cette chaise coute 700 milles d,euros. Otez-vous de la! Tout de suite! Si vous la cassez, je deposerai une plainte contre you devant les tribunaux. Je vous prie de quitter ma galerie et de n,y retourner jamais. Je suis un honnete commercant, on me connait dans toutes les capitales du monde. J,adore la Russie et je ne permettrai pas de m insulter. Traduisez.» «Этот стул стоит семьсот тысяч евро. Немедленно слезьте. Если вы его поломаете, я подам на вас в суд. Прошу удалиться из моей галереи и больше никогда ее не посещать. Я честный коммерсант, меня знают во всех столицах мира. Я горячо люблю Россию и не позволю ее оскорблять. Переведите». (Сноска).
— Семьсот тысяч долларов стул, ура! Сумасшествие! Человек полностью потерял разум! Тогда перенесите меня из вашей галереи. Нет-с, нет-с, перенесите меня из вашей популяции! Я не хочу с вами дольше оставаться, — радостно закричал Семен Семенович и прыгнул антиквару на плечи.
Бельгиец опешил. Он лихорадочно всматривался в публику, словно ждал помощи. Потом вдруг завизжал: «Laissez — moi, laissez-moi tranquille! Je suis un honnete commercant, J,adore la Russie». Оставьте меня, оставьте меня. Я честный коммерсант. Я люблю Россию». (Сноска)
К Химушкину бросился охранник и стал оттаскивать его от антиквара. С.С. сопротивлялся. Публика гудела, кое-кто посвистывал, полная дама с соболем на плече хлопала в ладоши. Молоденькая кокетка тряслась от хохота. Наконец Химушкин, антиквар и охранник завалились на безумный по цене ковер. Это обстоятельство вызвало бурное рукоплескание. Зрители загудели с новой силой. Первым из кучи малы вылез Семен Семенович. Он в два прыжка оказался за порогом галереи, выпрямился, поднял на присутствующих взгляд и театрально прокричал: «Браво! Браво российским олигархам! Да! Огромное спасибо бизнесу! Безумие основательно пришло в Россию. Оно расцвело у нас, как одуванчики в июне. Оно принялось на нашей почве без удобрений и пестицидов. А для нищего это самое желанное время. Самое комфортное пространство! Браво, деньги! Они наилучшее средство для полного безумия!»
«Великая умница, этот Семен Семенович! Страданием наслаждается, над своим убогим положением в обществе насмехается, причем гордо и светло, и не по дурости какой, а как бы в назидание всем этим акулам, — мысленно восхищался молодой архитектор, не отрывая от Химушкина взгляда. — У него надо учиться, находить в тайниках души радостное удовлетворение. Разве может быть что-нибудь более успокоительное, чем такие чувства? Мимолетны ли они? Наигранны? Не знаю! Но ведет он себя естественно, легко, прямо-таки изумительно. А как милостыню брал? Царственно. Словно крупным чиновником долго служил. Артист, большой артист! Я еще не до конца понимаю его, но чувствую, что какая-то сила тянет к нему!»
Чудецкая заметила на себе похотливый взгляд охранника. Он оказался рядом. Горячее, частое дыхание, пересохшие губы вызвали у нее острую неприязнь. Она поскорее отошла в сторону. Откровенная наглость этого здоровенного амбала и театральность всего происходящего обескуражили Чудецкую. В ней смешались противоречивые ощущения. Поведение С.С. ей нравилось: ехидно издеваясь над напыщенной публикой, он достиг гротескового шарма. Но от насмешек общества над старым безумцем у нее сжималось сердце. Насте казалось, что во всем этом пошлом спектакле повинна только она. Нельзя было соглашаться на совместный поход на выставку. Какая сила вынудила ее отправиться на эту глупую прогулку? Ее, довольно замкнутую по натуре? Да, ей хотелось взглянуть на редкие экспонаты, да, она была не против сравнить цены на талантливые творения. Но это можно было сделать и в одиночку. И еще этот странный аспирант Виктор Петрович. В библиотеке производил одно впечатление, а потом оно постоянно менялось. А тут еще непонятное выражение чувств, загадочные восторги. Сейчас он, отрешенно, с откровенным, почти маниакальным упоением, следил за каждым словом и движением Химушкина. Насте даже казалось, что между ними установилась незримая, но прочная связь. Эти обстоятельства вызывали у девушке мысли о странных проявлениях человеческой сущности. «Неужели в Дыгало есть такое, что может глубоко задевать мои инстинкты, влиять на подсознание? Управлять моей волей? Подавлять ее? Совершенно нежелательная ситуация. Так можно докатиться до самого неприятного, а в перспективе глубочайшее разочарование в собственной персоне. Такие чувства обязательно вызовут длительную депрессию. А еще этот наглющий урод-охранник. Ужас! Ужас!»
Голос Семен Семеновича прервал ее размышления:
— Квартирантка, идемте на выход. Здесь меня никто кормить не станет. Да и вас тоже. А бесплатно тем более! И портвейна никто не нальет. Ни глотка! По моей вине мы пролетели мимо импортных деликатесов. Да! Без сомнения, я виноват. Примите мои извинения. Разумеется, тут одно оправдание: это совершенно не мой мир. И вам я категорически не рекомендую совать в него свои юные головы, а то станете похожими на публику, смеющуюся над бедным немолодым соотечественником. Тьфу, тьфу! Тьфу! Мерзость! Лучше мечтайте о грядущем обновлении мира. Тихо и про себя! На выход, господа! Мне плохо!
— Прошу прощения, я догоню его. Ему, видимо, дурно, может обморок случиться. Буду ждать вас у входа в Манеж! — бросил барышне Виктор Петрович и помчался следом за Химушкиным.
— Чудецкая в глубокой задумчивости направилась к выходу. «Сколько раз я корила себя за новые знакомства? Ведь предчувствовала, что разочарование повторится. Мне не суждены обычные отношения или легкая увлеченность. Передо мной всегда возникают невыносимые преграды духовного характера. Жаль! Меньше читать умных книг что ли или принимать жизнь такой, какова она есть, а не витать в облаках, надеясь встретить блестящего оригинала? — размышляла Анастасия Сергеевна. — Предвидела же — случится такое, что вызовет у меня очередной приступ уныния. Ан нет, согласилась принять предложение посетить выставку. Впрочем, ничего страшного не произошло. Меня лишь задел Виктор Петрович своим пренебрежением. Ведь мог взять меня за руку, обнять и побежать за Химушкиным вместе со мной. Мог бы! Но не сделал этого! Ему важнее было самому рвануться, одному в чем-то своем убедиться. Не верю, что он опасался обморока. Семен Семенович никак не выглядел человеком, который вот-вот потеряет сознание. Дыгало в чем-то другом хотел увериться. Уж не ревность ли во мне говорит? Не означает ли мое беспокойство, что ничто человеческое мне не чуждо? Что я такая, как все? Я-то всегда думала, что я какая-то особенная, не похожая на своих сверстниц. Нет, видимо, во мне еще много самого банального, типичного для молодой дамы. Грустно это — мыслить категориями будущего, думать о создании трансгенного человека и при этом оставаться заурядной особью. Тривиальной! Привязанной к быту! Но, может быть, я еще справлюсь со своими недостатками? Одолею их, и мне удастся изменить себя настолько, чтобы соответствовать образу идеального человека?»
