– Чего? – не понял Лёка.
– Я говорю, если вдруг не сделается так, что проблема отпадёт сама собой. Не знаю как, но разрешится в любую сторону из возможных. В высшей и прикладной математике, так же как и в механике, это называется бифуркацией. Да хоть и в философии. Есть ещё и точка бифуркации: это, если простыми словами, смена установившегося режима работы системы. Относится к неравновесной термодинамике и синергетике. А есть такая же точка, но лишь по названию. Но уже из теории самоорганизации, то бишь хаоса. А по сути – это критическое состояние системы, при котором она становится неустойчивой, и возникает некая неопределённость, станет ли состояние системы хаотическим или она перейдёт на новый, высокий уровень упорядоченности. Впрочем, то отдельный разговор, до которого мы с тобой, скорей всего, никогда не доберёмся.
В тот раз Лёка, если честно, ни хрена из мудрёного отцовского объяснения не понял. О переводчике же не позаботился. Извлёк из всего этого лишь две вещи, обе прямые и внятные. У его отца профессора Моисея Наумовича Дворкина чертовски умная голова. И он не против, если Лёка заберёт Катю в свою жизнь. Всё, большего не требовалось. Потом, правда, ситуация несколько изменилась, в результате Лёке понадобился ещё один разговор. С этим и пришёл в тот вечер, после очередной отработки на отказ по женской линии. Решил сразу же сказать, что и как, без длинной вводной. Иначе рискует подпасть под обаяние звука отцовского голоса и вместо устранения проблемы начнёт вникать в наукообразие отцовского витийства.
– Пап, Катя беременна… – Сказал и замолчал, ожидая отцовской диагностики. Рассчитывал на всякое, но вместо него вновь получил вполне конкретно.
– Я не спрашиваю, уверен ли ты в том, о чём сообщил, – помолчав, отозвался Моисей Наумович, – как не желаю обсуждать и вероятности. – И коротко взглянул на Лёку. – Надеюсь, понимаешь, о чём я. – Тот кивнул. Хотя и не был уверен, что догнал. – Нет, скажу-таки, хоть это и не слишком приятно, – проследив за Лёкиным взглядом в никуда, сменил тактику отец. – Я хочу сказать, тут есть два варианта. Или даже три. Первый – ребёнок не твой. Второй – она не беременна, это проверка на настоящесть. Третий – она ждёт твоё дитя. – Он глянул на сына, пытаясь найти его глаза. И всмотреться в них. – Теперь скажи, имеет для тебя значение, какой из этих вариантов отвечает истине? Единственной. Независимо от того, какие доводы в пользу того или иного соображения применять. Или даже не использовать вовсе. Это важно, Лёк, поверь мне.
– Не имеет, пап, – сходу отозвался сын, – и не станет иметь даже в том случае, если эта истина станет неправдой уже потом, по прошествии времени. Это мой выбор, я понимаю, для чего я его делаю. Поможете, скажу спасибо. Нет – будем выживать, перебиваться, стараться не пропасть. Но вместе, понимаешь? Я и Катя. Потому что мы с ней одно целое. Я, она и наш ребёнок. И теперь я за них отвечаю.
«Опять они… – уже успел подумать Дворкин, пока сын его ещё только заканчивал фразу. – Неужто и правда чёртова кровь эта не спит столько поколений… ну почему же ни ту, ни другую даже краем не зацепило, даже щёлочки малой не оставило. Было бы что, хоть на полшишечки, я бы непременно заметил, не проскочило бы мимо глаз моих, выдали б со временем что-нибудь хотя бы минимально настоящее, частичку благородства, молекулку гуманизма, пылинку сочувствия к чужому человеку… А Лёку-то, Лёку как цепануло – ну просто безупречно фамильный поручик, неподдельной какой-то чести человечек, хоть сейчас иди да стреляйся…»
И ответил ему, уже зная наперёд слова, которые сказал бы при любом раскладе:
– Если так, забирай её в свою жизнь, Лев. И никого не слушай, кроме сердца. И знай, что я с тобой, как бы дело ни обернулось. Ничего, сын, проскочим. Помню, я в сорок третьем, переломном, думал: всё, кранты, не одолеем. Это когда мы ещё под Курском стояли, самое начало июля. У них пятьдесят дивизий плюс двадцать по флангам – под миллион одной только живой силы. Да танки, тыщи под три: «тигры», «пантеры», «фердинанды». Самолётов больше двух тысяч, да новейшие все, оснащение с иголочки – «фокке-вульфы» не помню какие, «хейнкели» сто двадцать девятые, и всё такое. И – мы. И – за нами. И больше ничего. Никогда так страшно не было, честно. Потому что если бы тогда не устояли, то был бы конец, знаю наверняка, лично присутствовал, так уж случилось. – Со странной веселинкой в глазах Моисей Наумович глянул на сына и вдруг широко улыбнулся. Лёка давно не подмечал на лице у отца такой чуднóй и вместе с тем удивительно милой улыбки. Будто весть, принесённая ему сыном, не только не огорчила родителя, но в каком-то смысле и порадовала свежей переменой жизни. – И знаешь что?
– Что? – вздёрнулся Лёка, всё ещё пребывая под лёгким отцовским гипнозом.
– А дали мы им просраться в тот день, вот что! – снова в не присущей себе манере хохотнул отец. – Незадолго до их наступления артиллерийскую контрподготовку произвели. Мы – слабая сторона! Уж не знаю, какой там умный маршал такое придумал или кто, но этим точнейшим ходом мы эту войну и выиграли, точно знаю. После этого всё и пошло у них наперекосяк: тут захлебнулись, там опоздали, здесь не добились, чего планировали. А двенадцатого, как сейчас помню, Прохоровка случилась, та самая, если не забыл из истории Отечества своего. Считай, для них уже поминальная. Одних только танков четыреста единиц так и остались дохлыми лежать. И тыщ десять бывшего фашистского живья, прости, Господи, за такое слово. – И снова посмотрел на Лёку и, как бы обнадёживая, ещё раз весело подмигнул. – А ты говоришь, беременная! Да и пускай, раз уж получилось. Хуже, если мечтаешь, а Бог не даёт. А тут само в руки идёт, да ещё от любимого человека. В общем, так: я буду дедом, мама – бабкой, ну а Анастасия Григорьевна – сам знаешь кем.
– Ехидной? – прыснул Лёка.
– Ну, это в лучшем случае, – потихоньку возвращаясь к прежнему настроению, поддержал сынову шутку Моисей Наумович. – А станет вредничать, так мы её на место рубинштейновского сундука отправим, чтобы не возникала против продления дворянского рода естественным путём.
Моисей Наумович встал, подошёл к окну. Край палисадника, живучий вопреки новым временам, что незаметно пришли на смену романтическим, неторопливым и немного пыльным послевоенным годам, всё ещё торчал в правом углу заоконного пейзажа. Основная часть дворового ландшафта всё так же принадлежала старикам Рубинштейнам. Пожалуй, это было единственное, о чём жалел Дворкин, – о потере возможности созерцать через окно те самые жёлтые шары, что услаждали ему глаза вплоть до самых морозов. Они как раз и начинались. Снег ещё не упал, осень выдалась сухой и долгой, побив рекорд по температурному режиму, и потому во дворе, где медленно, но неохотно загибались, теряя цвет, его любимые шары, всё ещё царил устойчивый и приятный плюс. Он любил это время года, особенно при полном безветрии. В такие дни сизый дым из соседней кочегарки уходил в небо напрямую, свечой, даже мало не подёргиваясь и не дрожа в ходе воспарения к небесам. Было ощущение, что из одной неподвижной краснокирпичной трубы произрастает ещё одна, другая, чуть тоньше, но зато круглей, и обе они становятся частью чьего-то писанного густым маслом талантливого полотна. Или даже, ни много ни мало, – самого божьего пейзажа.
Отчего-то настроение было приподнятым. Давно, ох как давно не ощущал внутри себя Моисей Дворкин того подъёма, с которым не хотелось бы расстаться, а подержать ещё сколько-то в укромной серёдке, погреться об него, потереться кишками или же любой другой неизвестной ему селезёнкой.
Лёка ушёл, а он сел думать, пытаясь найти приемлемое объяснение случившемуся выбросу короткой радости. И понял – их станет больше. И они сделаются единым целым. Место, где раньше был он один, теперь займут трое. И все станут любимыми и дорогими. Лёка – обнулясь и накатив любовью с новой силой, невестка и дитя всё равно какого пола – те в его жизни возникнут, считай, из ниоткуда, но, с другой стороны, это и неплохо. А там, глядишь, и остальные подтянутся, если захотят доброго и им, и самим же себе.
Он потянулся, хрустнув позвоночником, и разложил бумаги. Вторая часть задачника должна была принципиально отличаться от первой. Так он решил, обдумывая основные принципы, взвешивая те или иные подходы. В первой будет всего лишь один правильный ответ на каждую из задач. Всё остальное – неверно, хотя любая умная ошибка не исключает оригинальности в ходе её совершения. Во второй – ответов будет два: разные, но оба при этом верные. Потому что он уже изначально предложит два пути, заложит их в условия задачи. И кое-что в них же недоскажет. А именно – предлагаемые обстоятельства не станут исчерпывающими, а это означает, что сам объект задачи следует рассматривать как одну из вариаций тела, размещённого в неконкретно обозначенную среду. Всё! Дальше пускай думают, мыслят, сочиняют, ошибаются или побеждают…
