После того дня Стефан исчез из поля зрения Алевтины Степановны на два месяца. Сказал, едет в Тарту, есть неотложная работа. Сам же стал думать. Пока думал, организовал пару пробных хищений из библиотеки Тургенева. Причем одно за другим, с интервалом в два дня. Убедился, что ничего радикально не изменилось. Потом, правда, выяснилось, что первое хищение, когда хлопцы по его наводке взяли четыре фолианта, так и осталось незамеченным. Второе – было обнаружено, но без последствий для системы примитивнейшей охраны. Это тоже было важно знать – это являлось частью системы, с которой Стефан планировал затеять длительное единоборство. И на это тоже сделана была ставка. А в том, что он останется в противостоянии этом победителем, сомнений у него оставалось все меньше и меньше.
В то же время, мысленно касаясь возможной будущей неприятности по линии Чапайкиных, хорошенько проанализировав ситуацию, Томский пришел к неожиданному для себя выводу: такая родственная связка Алевтины с чекистским генералом ему, Стефану, только на руку. Это, прежде всего, собственная защита при крайнем из условий – шантаж мужа при помощи падшей жены. Для этого требовалось всего лишь качественное доказательство подлой измены, и об этом следовало подумать всерьез.
Но было и другое соображение – гораздо более интересное, хотя и дикое, если брать в расчет исходящую от самой идеи опасность. Алевтина Чапайкина – не только любовница и разрушительница семейного очага. Алевтина Чапайкина, жена генерал-майора КГБ, – преступница, одна из организаторов дерзких похищений государственного имущества в сфере искусства, наводчик и мозговой центр преступной банды, специализирующейся на изъятии ценностей, имеющих особо важное значение в деле культурного наследия советского народа. А может, и всего человечества – кто измерял?
Как ни странно, первое условие могло стать даже более сложным в реализации и неудобным, нежели второе. Если для создания гипотетической версии о преступнице и наводчице Стефану в трудный момент требовалось лишь включить фантазию, рассказать о многочисленных встречах с подозреваемой, сравнить изъятые у народа предметы старины и искусства с соответствующими разделами учебника, а далее сопоставить отдельные факты, выложив их в стройную систему, подкрепив честным и нечестным свидетельством заранее подготовленных лжесвидетелей, то для организации самой лжедоказательной базы касательно супружеской неверности, требовался как минимум фотоснимок известного момента, и по возможности в крайне неприглядном виде.
Оставив второе про запас, Стефан тем не менее с легкостью преодолел и первое, заранее усадив самого мелкого из бандитской братии в шифоньер, вручив ему тихую камеру и наказав вжать «эту вот» кнопку через дыру от шкафной ручки в момент наивысшего оханья голой тетки. И не ржать – не то всем шиндец!
Кадр вышел отменным, как Стефан и планировал. От самого соискателя осталась лишь поджарая жопа и сухая спина, зато Алевтину Степановну в силу удачной неопытности затаившийся фотограф выдал всю как есть, целиком: с разваленными сиськами, заведенной в потолок мордой и задранной в том же направлении правой ногой. Негатив и фотку Стефан схоронил в укромном месте, благородно надеясь, что применить изображение на деле ему не придется никогда. Впоследствии он не ошибся, поскольку второе из уготовленного на всякий случай оказалось гораздо нужней и судьбоносней первого. Так что мелкому бандиту теткин вид достался считай даром, без отработки и последующего напряга для банды.
После того как вид из шифоньера был экспонирован бесстыжим крупным планом, это любовническое сотрудничество между вором и женой чекиста тянулось с переменными интервалами ни много ни мало, а почти три полновесных года, окончательно оборвавшись к середине шестьдесят шестого. Такому своему долготерпению Стефан порой удивлялся сам. И не только в том было дело, что все эти годы не легли пустым балластом на его молодую жизнь, – за это время Томский успел обстоятельно сформировать с помощью Алевтины или при косвенном ее посредстве полную картину того, что и где плохо лежит на склонах щедрого отечества, и приступить в итоге к началу первого этапа грандиозного и далеко идущего замысла, знать о котором позволено было всего одному на свете, кроме него, человеку – наиавторитетнейшему из воров в законе, Джокеру.
В том еще заключалась суть получившегося марафона, что к тетке этой пышнотелой Стефан, как ни странно, привык к запаху топленых сливок из подмышек, к теплому бархату неувядающей кожи, к ласковым шустрым пальчикам, игриво щекотавшим его младшего дружка. Позднее он понял, что явилось причиной тому – бессознательная тяга к матери, которой сызмальства был лишен, желание заботы о себе, пускай даже таким непрямым путем, плюс стремление тихо понежиться на чьей-то неравнодушной груди. Осознал такое и подивился, что сентиментальное начало, оказывается, не чуждо и ему, – не чуждо и не противно. И вновь констатировал, подтвердив свой же прошлый ВЫВОД:
– Толково… Очень толково…
Финальная точка в отношениях с Алевтиной была поставлена по двум причинам, и обе были решающими. Во-первых, выпотрошена искусствоведка была до самого дна, включая знания, связи и все прочие имеющиеся в ее распоряжении источники научной и практической информации. Но это же было и второстепенным моментом, который полностью поглотился последующим событием, тем, что разыгралось в семье Чапайкиных. И это было во-вторых.
А произошло то, что не могло когда-нибудь не произойти. Произошло и потащило вслед за собой неотрывным прицепом и Стефана Томского, оказавшегося, как выяснилось, не молодым ученым из эстонского университета города Тарту, а преступным нигде не работающим элементом с двумя судимостями, последняя из которых явилась следствием доказанного разбоя с последующим семилетним отбыванием в колонии строгого режима города Магадана. Эти сведения в течение сорока минут собрали и положили на стол Глебу Иванычу Чапайкину, который за день до этого анонимным доброжелателем был поставлен в известность об имеющемся между его супругой и неким гр. Томским С. С. факте любовной связи, регулярно происходящей на некой окраинной московской квартире по адресу… Относительно квартиры также был доподлинно установлен факт принадлежности ее к воровскому образованию одного из районов столицы.
Отпираться Алевтина не стала. Пошла к отцу в ЦК и со слезами на глазах доложилась о том, о чем столько лет умалчивала:
– Глеб мой не мужик, у него не стоит с пятьдесят четвертого года, с тех пор, папа, как ты спас его от ареста и перетащил в руководство московского УКГБ. А я, получается, с тех же самых пор не женщина, потому что без мужчины женщина не может считаться полноценным человеком. Так вот и жили, отец, столько лет, и делай теперь со мной что хочешь, только я к тебе перееду. Тем более тебе самому вот-вот на пенсию, семьдесят седьмой годок – не шутка. Как один-то управишься?
От отца вернулась на Трехпрудный, собрала вещи, дождалась, пока вернется дочь-виолончелистка, и выложила ей всю нелицеприятную правду. Та прикинула и тоже решила перебираться к цековскому дедушке вместе с матерью…
Чапайкин узнал о решении домашних тем же днем, но шумного скандала решил избежать. Неизвестно, во-первых, чего она там суровому деду насочиняла, а во-вторых, не дай бог, докатится по службе до наивысшего начальства – последствий не может знать никто, очень уж херово с прогнозами по линии этого ведомства. Ну а Алька никуда не денется, отсидится какое-то время, придет в себя, обдумает, что вышло, да вернется повиниться. И Машка вместе с ней, с виолончелью своей здоровенной, грелкой деревянной.
Анонимку Чапайкин уничтожил, ходу ей не дал, в том смысле, что не отдал приказ заняться выявлением источника. Это означало, что дело хоронится, тем более что все правдой оказалось, хоть и сучьей. И так ясно, что аноним с Алевтининой работы, кто-нибудь из них, из культурных, из искусства: места себе не находит, не может простить Альке мужа и отца. Да и хер с ним, с козлиной завистливой…
Выявленного любовника прощать, однако, не собирался. На другой день подле Стефана тормознула черная «Волга» с хитрыми номерами, откуда вышли двое безликих в штатском и вежливо предложили проехать. Сопротивляться Томский и не подумал, причинно-следственная связь выстроилась в голове в долю секунды. Пока добирались до управления, лихорадочно соображал, где его можно зацепить, на чем. В кабинет входил уже почти успокоившись, потому что понял – брать не за что. Самое устрашающее, что можно припаять, – обман доцентши Чапайкиной относительно собственной научной биографии, да и то всего лишь с минимальной целью – добиться ее женского расположения.
Это же самое не хуже пройдошистого любовника понимал и генерал-майор. Одно не складывалось – зачем этому пижонистому хлыщу Алевтина его занадобилась, девок, что ли, мало моложе да свободней. Не сходилось что-то, а недопонимать Глеб Иваныч ненавидел, в академии понимать учили до крайней внутренней молекулы.
