Тогда-то Стефан и открылся ему, разложив свой план, нажитый годами труда, по сегментам и мельчайшим составляющим. Цель, сказал, моя не может быть другой, нежели миллион. Больше – не знаю, но меньше быть никак не может, иначе я ничего не стою, так я сам решил, так себе назначил. Верно, согласился на это Джокер, но не в рублях миллион, а в американской деньге, в их заморских долларах: тогда и нам с тобой хватит, и общак в обиде не останется. И добавил многозначительно, что верные, мол, сведения имеет: лет пяток минет, не более того, и потянется народ отсюда в сторону запада, евреи в основном, да и прочие иже с ними, и станет их вроде бы власть выпускать. А это значит, потребуется за ними пригляд, за нашими бывшими по месту их новой жизни, то бишь смотрящий нужен, сечешь, аспирант? Да не где-нибудь, а в самой Америке, скорей всего, в городе Нью-Йорке, что на Гудзоновом заливе. Вот ты смотрящим от меня и станешь, Стефан, туда тебя и вбросим от наших воров, от всего сообщества. А как хрусты американские вывезти – думай. Думай и решай.
С того самого разговора начался второй этап многодельного плана, теперь уже окончательно и абсолютно предметного, так как одобрение и поддержка смотрящего по всем направлениям имелась и разногласия в путях и конечных целях не обозначились.
Из лучших пацанов, что были проверены не раз и доказали преданность и бесстрашие, Стефан отобрал самых лучших и наиболее умелых, сколотив малочисленную, но исключительно мобильную группу налетчиков самого высокого класса. Перед первым делом представил всю компанию Джокеру, на утверждение как бы. Тот отсмотрел всех, каждому заглянул в глаза и коротко отрубил:
– Кто слово выплюнет, до зоны не доедет, а смерть примет страшную, это лично я обещаю.
Слов таких оказалось достаточно, чтобы, начиная с того дня, все в банде заработало по образцу отлаженного часового механизма голландской работы прошлых веков: бесперебойно, нешумно, с устойчивым и предсказуемым результатом.
Сперва по Москве и области, Ленинграду и Ярославлю прокатилась волна дерзких, тщательно продуманных и отлично подготовленных похищений произведений искусства и предметов старинного быта, включая живопись, в основном русскую прошлых веков и русский авангард, редких икон XVI–XVIII веков, старых и малоизвестных книг и, как ни странно, напольных ваз старинного китайского фарфора, о которых прежде никто всерьез не задумывался, и потому предметы эти стали наиболее легкой добычей для ловких экспроприаторов. До силового вмешательства дело практически не доходило никогда: просто нередко перед самым утром лопалась внезапно витрина тщательно отсортированного бандой небольшого магазина и оттуда изымалась пара тоскливо расположенных по витринным бокам, богом забытых здоровенных азиатских кувшинов. И если бы не системная схожесть подобных случаев, то весьма возможно, что таковые происшествия могли бы быть списаны на хулиганские действия подвыпивших и загулявших подростков.
Похожее происходило и на других неответственных объектах культуры. В перечень этот входили небольшие музеи, библиотеки, небогатые квартиры наследников знаменитых фамилий, дачи коллекционеров, церквушки в глухой провинции и прочие практически незащищенные места расположения случайностей от искусства.
Милиция сбилась с ног в поисках преступной группы любителей старины. Но мало-мальски значимые вещественные доказательства и любые следы почти всегда отсутствовали. Банда не гадила, работала крайне аккуратно и потому никогда после дела не оставляла и волосинки. Ни единого отпечатка пальца не было обнаружено экспертами ни на одном из мест совершения преступлений. Не о всех, кстати, преступлениях становилось известно органам. Порой так искусно изымалась потребная образованным преступникам единственная ценность, что до обнаружения пропажи дело или не доходило совсем, или же о факте утраты вообще не заявлялось во избежание позора, поскольку обнаруживалась потеря через годы, и то по случайности. Это если речь шла, само собой, о государственном имуществе, охрана которого и так была поставлена из рук вон скверно, не говоря уж о нестрогом учете и общем низком культурном уровне провинциальных музейщиков.
Дело розыска вещей и преступных людей усугублялось еще и неведомым органам весьма продуманным способом реализации отъятых у народа ценностей, в котором согласно разделу все того же дерзкого плана брали – одни, хранили – другие, пристраивали вещи – третьи, и все это – с подачи четвертых. Верней, единственного четвертого, который и был в этой дьявольской цепочке последним, – он же Стефан Томский по кличке Стефан.
Надо сказать, что с первых дней своей противоправной деятельности Стефан никогда не выпускал из вида коллекцию, о которой когда-то упомянула Алевтина: речь шла о Мирских, о семье покойного академика архитектуры. И не только упомянула – с подробнейшим восхищением перечисляла виденное не единожды. А видала она такие на стенах архитекторовых имена, что само искусство их, как таковое, могло под ними же и потеряться – в том смысле, что уточняющие детали, такие как: что именно, в каком году, что за техника написания и какого размера, становились не так уж и существенны. Такие были имена и так оглушительно звучали, что, казалось, просто с маху стукали в голову звонкой киянкой.
И потому информация эта так и висела в мозгах, крепко зацепившись за тогдашнее повествование Чапайкиной о соседях по Трехпрудному, что снизу. Однако в тот день, когда вышла наружу правда о муже – комитетском генерале, идею овладеть редчайшим собранием картин Томский решил отложить до лучших времен. Не потому, однако, что симпатизировал памяти знаменитого архитектора – просто рассчитал, что наверняка подъезд надежно охраняется, коль сосед вдовы Мирского такой большой гэбистский начальник. Но помнить про то – помнил всегда, не забывал…
Милицейские следаки и опера отчетливо представляли себе, что дело имеют с очень непростым персонажем. Хотя бы потому, что ни разу, с тех пор, как вся эта боль головная началась, и вплоть до семидесятого года, ни одно проведенное неизвестным сообществом изъятие никоим образом не было связано с прямым насилием над личностью. Однако рано или поздно такое должно было случиться. И такое случилось – пролилась кровь.
Первый грабеж с применением насилия и трагическим финалом имел место в самом конце шестьдесят девятого, хотя и стал нелепой, по существу, случайностью, а не планируемым убийством. Слишком велик был соблазн прибрать то, что само шло в руки, катило, только подставляй. И это был первый и последний случай, когда в деле вышел чистый фарт без минимального участия Стефана по поиску и ловкой перекупке редчайших вещей. Порой ему приходилось поступать именно таким образом, когда других путей добыть требуемую ценность не обнаруживалось. На такие варианты Стефан так же шел легко, о затраченном капитале никогда не вспоминал, поскольку знал, что все равно при грамотном подходе маржа составит если не тысячу процентов, то по крайней мере станет пятикратной или около того.
Ну, а опыта к началу семидесятых Томскому было не занимать – накопил на бригаду матерых коллекционеров-перекупщиков, каждый из которых советом своим мог бы, если что, ошеломить дюжину экспертов-искусствоведов. Что уж там говорить о товароведах и продавцах антикварных комиссионок?
На пожилую жидовку с вещами по случайности вышел Кузьма, вор в возрасте, один из опытных и верных в отсортированной изначально группе воров. Дело получилось соседское, беспорядочное, по наводке знакомого таксиста. Старуха та осторожно выискивала покупателя на вещи, о которых знала только, что ваза – самого Фаберже и его же металлическое яйцо, стаканы винные – от царского дома, кольцо с брильянтиками и огромным изумрудом, часы золотые старой работы с боем и мужские запонки с камушками, тоже навроде брильянтов. Отдать хотела все разом, цену не знала и ужасно при этом трусила. Обнаружение это перед своими Кузьма решил не светить – удачу удумал нажить отдельно, затихарить легкую находку, чтоб через время встать на пожилую самостоятельность и отойти от дел.
Бабку с вещами они с таксистом увезли на край Сокольников, в тупик, там же и стали вещички торговать, в машине. Изделия Кузьма увидал – чуть не рехнулся, там же, в такси, – не видел такого, сколько воровал: ни в молодости, ни ближе к пожилому делу. Сразу просек ушлый Кузьма – на восемь жизней будет и еще на после.
Бабка оказалась не последней дурой, волнение Кузьмово усвоила, дрожь в руках подметила и глаз горючий просекла – догадалась, видно, чем владеет, и заломила втрое против Кузьмова расчета. И это по-хорошему был мизер, Кузьма понимал, да вот только денег таких не имел в ту минуту, а расставаться с добром страсть уже как не хотелось. В общем, не заметил и сам, как дрогнула рука, как коротким тычком вогнал в бабульку ту по имени Ида Меклер острое перо, и тут же в машине рот ей придавил, пока пускала она последний воздух. Таксисту даже угрожать не стал – глянул просто в него правильно, и тот понял, утих. Бабку они сбросили на самом краю парка и газанули восвояси.
