По возвращении домой с Томом была немедленно проведена беседа и получены все необходимые гарантии насчет его будущего поведения. Мы также пришли к соглашению о справедливом воздаянии, соответствующем масштабу проступка (запрет смотреть телевизор на неделю, «Симпсонов» — на месяц). Но главный разговор ждал меня впереди.
— Я что-то не понимаю, — сказала я Дэвиду, как только мы остались наедине. — Ты все-таки объяснись. Я не понимаю, чего ты добиваешься — что все это значит.
— Что именно?
— Ты делаешь из наших детей моральных уродов.
Только, пожалуйста, не надо говорить, что у каждого есть свои странности, не надо, не надо об этом, пожалуйста. Потому что это все равно неправда. И не может быть правдой, если в этом мире слово «странный» имеет хоть какой-то смысл. Иначе бы оно просто ничего не значило. Ведь странно не смотреть «Кто хочет стать миллионером?», когда все не отрываются от телевизоров? Странно считать «биг мак» отравой и «пищевым мусором», когда миллионы людей почти ничем другим и не питаются. Вот видите: всегда можно нарисовать еще один кружок, размером поменьше, внутри большого круга и отнести себя к «странному» меньшинству или «нестранному» большинству. Я, например, автоматически попадаю в кружок людей, которые уже не считают чем-то особенным раздачу воскресного обеда алкоголикам в парке, которые привычно распространяют игрушки собственных детей среди неимущих, однако этим кружком я могу обвести лишь собственный дом. Это и будет моим определением «странности». А также безвыходности и одиночества.
— Это в самом деле странно.
— Что странно?
— Твое беспокойство.
— Беспокойство здесь ни при чем. Беспокоиться можно сколько угодно, хоть до белой горячки. Надо пытаться как-то решать проблемы.
— Скажи мне, какие ты видишь проблемы?
— Какие проблемы? Ты действительно спросил это, я не ослышалась? Ты не видишь никаких проблем в нашей жизни — так прикажешь тебя понимать?
— Я понимаю, в чем ты видишь проблемы. Что тебе кажется проблемами. По это не значит, что это проблемы и для меня.
— То есть тебя не волнует, что твой сын становится Артфулом Доджером?
— Он больше не будет трогать чужие вещи. Перед нами стоят куда более важные вопросы.
— Вот тут-то я и перестала тебя понимать. Я совершенно запуталась, Дэвид. Я не понимаю, что это за глобальные вопросы, которые так тебя волнуют, что ради них можно забыть обо всем: о сыне, обо мне, о всей нашей семье…
— Я не могу объяснить тебе. Все время пытаюсь, и никак не получается.
— Ну, попробуй еще раз.
— Бесполезно.
— Сделай еще одну попытку.
— Просто… понимаешь, — этим своим «понимаешь» Дэвид сейчас напомнил мне Ребекку, — хочется другой жизни. Лучшей. Мы неправильно живем.
— Мы? Это ты про нас? Это ты — ты писал свой паршивый роман, а не «мы». Ты вел в газете рубрику, выставляя там всех дебилами и моральными уродами. А я пыталась хоть как-то улучшить самочувствие людей, которые обращались ко мне за помощью.
Я представила, как пошло это звучит со стороны, но Дэвид и впрямь разозлил меня не на шутку. Я же хороший человек, в конце концов, я доктор! Да, у меня был роман, да, была связь на стороне, но это вовсе не значит, что я стала плохой и что я должна раздать все, что у меня есть, или должна смотреть сложа руки, как мои дети «жертвуют» свои игрушки.
— Понимаю, я слишком много прошу от тебя. Может быть, даже взваливаю непосильную ношу. И ты вольна выбирать самостоятельно, жить тебе с этим или остаться в стороне. Это твое дело. Но ничего не поделаешь — я не могу по-другому. Пелена спала с глаз моих, Кейти. Я прожил напрасную жизнь.
— С чего это у тебя началось?
— Теперь уже не имеет значения.
— А что тогда имеет значение? Пожалуйста, объясни — мне как-то невдомек.
— Смысл в том… в том, что я чувствую. И мне теперь все равно. Главное — знать, что ты делаешь. Я не хочу умирать с чувством, что так и не сделал попытки изменить свою жизнь к лучшему. Я не верю в Небеса, Рай и прочее. Но хочу стать человеком, который мог бы получить туда пропуск. Теперь ты поняла?
Конечно, поняла. Я же доктор.
Позже, уже засыпая, я стала размышлять о «плохих» людях — обо всех этих наркоторговцах, фабрикантах оружия, политиках-коррупционерах, о циничных подонках на всех ступенях власти — интересно, если бы они прошли через руки ГудНьюса, то изменились бы, как Дэвид? Сна тут же как не бывало. Я испугалась за них, за этих моральных уродов и подлецов. Мне нужны были эти люди, они служили мне компасом в мире. Идешь на юг — там святые, монахини-медсестры, учителя в кварталах бедноты. Идешь на север — исполнительные директора табачных компаний и сердитые газетные комментаторы. Пожалуйста, не думайте, что я двигаюсь на север, если меня иногда сносит в эту сторону, или я слегка заблудилась в землях, где то, что я совершила и чего не совершила, в самом деле что-то значит.
Назавтра был четверг. Я смогла отлучиться с работы в обед, так что успела перехватить вернувшегося из школы Тома под предлогом совместной прогулки. Он согласился со скрипом, смущенный таким предложением. «Гулять? Зачем? Просто так?» — и попытался уклониться, но тщетно — он прекрасно понимал, что сегодня не его день и лучше не рыпаться. Тем более если прогулка в соседнем парке может как-то облегчить его участь, этим стоит воспользоваться.
Мне было стыдно признаться себе в этом, но я стала хуже относиться к детям. Это меня тревожило. Я перестала видеть того симпатичного двухлетнего карапуза в этом спокойном, временами угрюмом мальчишке. Что случилось — изменился ли в самом деле он или это были перемены, происходящие во мне самой? Я терялась в догадках.
— На самом деле я не виноват. Это не моя ошибка, — заявил Том, не успели мы отойти от дома.
— Чья же?
— Папина. Это он виноват. И еще этот ГудНьюс.
— Это они крали в школе?
— Нет. Но меня вынудили.
— Вот как — значит, папа и ГудНьюс заставили тебя воровать. И каким же образом?
— Сама знаешь.
— Расскажи.
— Они все у меня отнимают. Я трудный ребенок.
— Что-что?
— Как те дети в школе. Ты сама так про них говорила.
Том спросил меня однажды про тех детей из его школы, которые постоянно создавали проблемы для учителей, потому что с ними постоянно что-то случалось, а я — сдуру, как теперь начинаю понимать, — ляпнула это выражение: «трудные дети». Я считала, что выполняю родительский долг, посвящая Тома в некоторые суровые, но необходимые понятия, и готовлю к взрослой жизни: теперь же получалось, что я просто заранее придумала удачное оправдание криминальной деятельности собственного сына.
— Это совсем другое.
— Почему же?
— Потому что…
— Ты сказала, что у этих ребят многого не хватает в доме и поэтому они «трудные». А теперь у меня многого не хватает дома. И я тоже стал «трудным».
— Неужели ты в самом деле считаешь себя обездоленным? Ты не можешь так думать.
— Все равно, считай или не считай — а так это и есть.
Похоже, я начала страдать от собственного либерализма. С каждым днем жизнь все усложнялась и усложнялась — из простых ситуаций уже нельзя было найти выхода, открывалась масса тупиков и дорог, ведущих в никуда. А тут еще поступки моих испорченных детей… Их поведение рождало во мне новые сомнения, а я устала от сомнений, я хотела уверенности — такой, как у Дэвида или как у Маргарет Тэтчер. Кто хотел бы оказаться на моем месте? Кто хочет оказаться на месте неуверенного, заблудившегося человека? Каждый хочет уверенности, даже если эта уверенность состоит в сознании собственной моральной трусости. Мы уверены, что неправы; уверены, что попадем в ад, невзирая на то что втайне надеемся спастись. То есть обманываем себя, ведем нечестную игру сами с собой. Мы превосходно отличаем хорошие поступки от плохих, но часто не совершаем правильных поступков, потому что это слишком затруднительно и требует больших усилий. Мы даже пытаемся лечить мисс Кортенца или Безумного Брайена, словно хотим заручиться этим, как индульгенцией, хотим как-то выехать за счет других, но каждый свой день завершаем должниками. Сегодня я поняла, что на самом деле не люблю собственных детей. Более того, оказывается, я вдохновила одного из них красть у школьных товарищей. А Дэвид при этом мыслит, как спасти бездомных. И я еще думаю, что я лучше его.
— Том, ты превращаешься в жуткого нытика, — сказала я ему безо всяких объяснений.
Нашу прогулку мы завершили в молчании.
Мы не были на вечеринках со времени появления ГудНьюса, последняя случилась еще в так называемую эпоху «До». «До ГудНьюса». Но в пятницу нас пригласили на ужин Эндрю и Кэм. ГудНьюс остался за бебиситтера: он сам вызвался — дети вроде не возражали, а поскольку альтернативы никто не видел, предложение было с благодарностью принято. Эндрю и Кэм — Люди, Как Мы. Эндрю имел шаткую опору в жизни, находясь на самой нижней ступеньке карьеры в сфере масс-медиа. Правда, опора была не такая уж ненадежная — ступенька находится так низко, что падать было практически некуда, и, случись что, крах никак не отразился бы ни на нем, ни на его семье. Эндрю вел книжную рубрику в журнале, посвященном мужскому фитнессу. Журнал выходил раз в месяц, поэтому Эндрю, наверное, по праву можно было назвать самым нечитаемым в мире литературным критиком. Конечно, он пописывал себе в стол — не роман, а какой-то сценарий, что было очень кстати, ибо не вызывало тайной ревности Дэвида. Скорее Дэвид ему сочувствовал, ощущая, видимо, некое родство душ. Поэтому, сходясь за одним столом, они могли задушевно скабрезничать по поводу бездарных фильмов, которые они посмотрели, или кошмарных романов, которые прочитали. Это ворчание их чудесным образом сплачивало. Кэм работала в управлении министерства здравоохранения и была, в сущности, симпатичным человеком. У нас с ней было много общего: она была таким же затурканным медиком, с головой погрязшим в работе, вот только никогда не хотела иметь детей. Мы симпатизировали друг другу, так как обе прекрасно понимали ценность наших отношений для наших безнадежно ворчливых мужчин.
