— Колонки две-три приготовлю на этой неделе. Конечно, дам их просмотреть мистеру Карверу. А в конце недели мне выпишут чек.
— И сколько же?
— Пока сто. А там, может, и побольше.
— Место штатное?
— Да, штатное. Не ерепенься, старик. Все без обману. Да и к тому же я не обязан сидеть в «Сан». Могу работать дома, только сдавать им по три колонки в неделю.
— М-м-да. Не газетчик прямо, а журналист. Теперь тебе только обзавестись брюками в полоску и тростью. Ну а знаешь ты, что все это значит?
— Просвети.
— Это значит, что ты любимый ученик. У тамошнего господина учителя всегда есть любимчики.
— И все-то ты знаешь! Спасу нет.
— Впрочем, возможно, это попросту дело рук Кэтрин. Ну ладно, ладно, я ошибся. Может быть, ты разбираешься в людях лучше, чем я. Теперь скажи, где ты намерен поселиться?
— В этом весь вопрос. Мне нужна машинка и квартира.
— О, я, кажется, смогу тебе помочь. В нашем доме живет один малый, который дней через десять отправится на Майами. Можешь снять его квартиру.
— Что ж, решено, — сказал Макэлпин.
Теперь нужно было расспросить Фоли о Генри Джексоне.
Фоли, весело посмеиваясь, приступил к рассказу о Крошке Генри, как он его называл. Очень занятный паренек, сказал он, хоть и не блещет успехами на поприще художника-рекламиста. Да и кто принимает всерьез бородатых юнцов? А сам он, конечно, все не может окончательно решить, хочет ли он преуспеть на ниве рекламы или стать драматургом вроде Бернарда Шоу. Он пишет пьесы для радио, и они не так уж плохи. А если говорить без шуток, Генри способный парень, только очень задиристый. Все наши ребята из «Шалэ» хорошо к нему относятся, во всяком случае, до тех пор, пока он не наклюкается и не начнет действовать всем на нервы, изображая из себя Бернарда Шоу. Беда его в том, что в детстве он был болезненным мальчиком. Когда он в хорошем настроении, он рассказывает, как часто пропускал школу, потому что по два раза в год болел бронхитом. И как раз то время, которое Генри проводил в постели, сыграло в его жизни важную роль, потому что его мать, женщина, судя по рассказам, умная, читала ему вслух Флобера на французском языке, Генри знает наизусть целые абзацы из «Мадам Бовари». Эти недели болезни наложили отпечаток на всю его жизнь. Он приобрел вкус к остроумным писателям прошлого, а потом, естественно, начал и себя считать великим остроумцем. Что в нем привлекло Пегги? Уж во всяком случае, не его блистательная наружность. Ты бы на него взглянул. Ботинки семь лет не чищены… А если он в кои-то веки является сюда в кабак прилично одетым, все застывают в изумлении…
Покажись он здесь, Макэлпин тотчас же его узнает. Живет ли он с Пегги? В этом, вообще-то, никто не сомневается, включая, кажется, самого Генри. Весь последний год их с Пегги часто видят вместе, хотя это, разумеется, еще не доказательство, что он с ней спит. Их считают любовниками уже потому, что оба они гордятся тем, что всегда поступают так, как им вздумается. С другой стороны, возможно, что они сочли оригинальным воздержаться от интимных отношений. Простая любовная связь порой обременительна для такой крученой пары, и, может быть, им, пребывающим в экстазе духовной раскованности, теплое телесное объятие кажется вульгарным. Наверняка же известно лишь то, что они частенько вместе обедают, что он читает ей свои пьесы, иногда сидит у нее до самого утра и разделяет ее интерес к примитивному искусству Африки и негритянской музыке. Все будут удивлены, если окажется, что Пегги просто водит его за нос. Глас молвы утверждает, что Генри ее любовник, а зачем ей сдался бородатый юнец, пусть Макэлпин выясняет сам.
— Только не очень-то усердствуй, — добавил Фоли с ленивой усмешкой. — Вот и сам дружок ее пожаловал.
Вошедший в зал молодой человек с рыжеватой редкой бороденкой в упор уставился на Фоли и Макэлпина. Ему было года двадцать четыре, на тощем теле болтались мешком серые брюки и затрапезного вида коричневая твидовая куртка. «Но что это он один? — с удивлением подумал Макэлпин. — Где же Пегги?» У Джексона были сердитые ярко-голубые глаза; неряшливая бороденка скрывала безвольную линию подбородка. Генри проковылял в дальний конец бара, где сидели Мэлон и Ганьон. На его левой ноге был ортопедический ботинок с утолщенным каблуком.
— Смотри, нога-то у него, — шепнул Макэлпин.
— Да, он прихрамывает.
— Ты не сказал мне об этом, Чак.
— Разве?
— Да.
— А это так уж важно?
— Ну знаешь, если бы ты сказал, что он хромой… — начал Макэлпин, возмущенный тем, что Фоли утаил эту подробность, которая могла в какой-то мере объяснить привязанность Пегги к Джексону.
Джексон и Мэлон стали о чем-то шептаться, их головы сдвинулись, потом разошлись, и Джексон, медленно обернувшись, бросил на Макэлпина сердитый взгляд. Некоторое время он понуро сидел, поставив локти на стойку и о чем-то размышляя, затем резко повернулся к Макэлпину и стал угрюмо его разглядывать. Его глаза с дерзким вызовом спрашивали: «Откуда ты взялся? Какое тебе дело, что я пришел один? Ты чужак. Тебя все это не касается. У тебя с ней нет ничего общего. Так чего ради ты решил, будто имеешь право любопытствовать, что у нас сейчас произошло, или воображать себе, что такой тип, как ты, может занять мое место?»
Вдруг он сполз с табурета и четырьмя широкими шагами, припадая на ногу, со смиренным и торжественным выражением лица приблизился к столику в нише.
— Здравствуйте, Чак. Вы не возражаете, если я к вам подсяду?
— Сделайте милость, Генри, — отозвался Фоли, который неожиданно пришел в отменнейшее расположение духа. — Я считаю, вам следует познакомиться с мистером Макэлпином.
— Д-да, я тоже так считаю, — сказал Джексон.
Движения его были резкими, словно он все время был чем-то раздражен. Когда Вольгаст вышел из-за стойки и, поставив перед Макэлпином рюмку, сказал: «Вот, специально вам, мистер Макэлпин, за то, что вы не дали мне тогда упасть», — Генри уныло насупился.
— Собственно говоря, Генри, — лукаво произнес Фоли, — у меня такое впечатление, будто вы с Джимом уже друг друга знаете.
— Я думаю, мистер Макэлпин слышал обо мне, — сказал Генри.
— Конечно, — подтвердил Макэлпин.
— Конечно, слышали, — раздраженно повторил Джексон и смутился. — Отвратно себя чувствую, — пробормотал он с неловким смешком. Его словно гипнотизировал полный интереса пристальный взгляд Макэлпина. Многословные объяснения были им ни к чему — оба знали, что теснейшим образом связаны друг с другом.
— Если бы мы с вами были современниками, Макэлпин, — высокомерно сказал Джексон, — я бы попробовал вам объяснить, но мы люди разных эпох. Пропасть между нами слишком глубока. Вы из другого мира.
Фоли хмыкнул, втайне потешаясь от всей души, а Джексон сердито нахмурился.
— Я думаю, мистер Макэлпин понял меня, — сказал он.
— О чем вы? — спросил Макэлпин. — Что вы хотите этим сказать?
— Я говорю, что мое поколение не может многого ждать от вашего.
— Но почему вы так враждебны?
— Я высказал свою мысль, и мне кажется, вы меня поняли.
Дымок, колечками поднимавшийся от сигареты, которая лежала в пепельнице перед Джексоном, попал ему в глаза. Джексон, мигая, продолжал смотреть Макэлпину в лицо.
— Поняли, поняли, чего уж там, — сказал он.
Макэлпин весь подобрался и сжал кулаки. Его испугала сила его собственной необъяснимой враждебности.
— Я, кажется, раздражаю мистера Джексона, — сказал он, обращаясь к Фоли.
— Я думаю, ты не ошибся, Джим, — подтвердил Фоли. — Что-то в тебе раздражает этого юношу.
— Ничего меня в нем не раздражает, — сказал Джексон. — Я высказал отвлеченную мысль о пропасти, лежащей между нашими поколениями. Такие, как он, в колледже зачитывались книгами о потерянном поколении. Все это чушь. Вот как плюхнетесь в грязь да вымажете лицо и руки…
— В грязь?
— Да, в грязь! — крикнул Джексон, свирепо тряся рыжей бородкой. Его побледневшая физиономия и его горячность были смешны.
Фоли, улыбаясь во весь рот, подмигнул Вольгасту, который, полируя стойку, с хитрой ухмылкой прислушивался к разговору, пытаясь представить себе, что предпримет Макэлпин, когда будет в достаточной мере оскорблен.
Вошел официант и передал Вольгасту заказ.
— Для кого? — осведомился тот.
— Для Тома Лони, — ответил официант.
— Пусть Том Лони зайдет ко мне на пару слов, — сказал Вольгаст, не спуская глаз с Макэлпина. — Я не против того, чтобы отпускать ему в долг, но он вчера обхамил меня. Я не люблю, когда мне хамят.
— Знаете что, Генри, — с комической серьезностью начал Фоли.
— Что?
— Сейчас скажу, только не спорьте.
— С чем?
— Вы не умеете писать, как Шоу.
— При чем тут Шоу?
— Ладно, ни при чем. Продолжайте.
