Не знаю, отчего эти две женщины сейчас вдруг стали чем-то единым. Дениз похожа на Леру, Лера напоминает мне Дениз. Морок опять улетучивается, ресторанчики на берегу заполняются народом.
Мы выбираем тот, что подальше, в самом конце пляжа, небольшой, над ним гордо развевается турецкий флаг, а при входе в глаза сразу бросается огромный, в полстены, портрет Ататюрка.
Садимся за столик на двоих, улыбающийся официант с телом молодого фавна приносит меню.
Когда-то я тоже был похож на фавна, с кудрями и мускулистым торсом, только вот давно это было, иногда я чувствую себя намного старше, чем мне лет, да и сколько жизней я уже прожил там, дома?
Опять появляется фавн, он откладывает свирель, и берет блокнот с ручкой.
— Ты пробовал салат из осьминогов? — спрашивает меня Дениз.
Фавн подмигивает, в его кудрях заметны листочки, которые он так и не удосужился убрать, вернувшись из леса. Наверное, гонялся за молодыми нимфами, занимался с ними любовью под лесным пологом, с одной ли, с двумя, с тремя, фавново это дело, не мое.
— Салат из осьминогов? — переспрашивает официант и одобрительно качает головой.
А еще кальмары, жаренные во фритюре, и креветки, тоже жареные, одну порцию или две?
Мы остаемся вдвоем, Дениз вдруг протягивает мне ладонь и говорит:
— Посмотри, какая линия жизни!
Мне хочется взять ее руку и прижать к губам, но что-то не дает сделать этого, чем больше эта женщина овладевает моим сердцем, тем больше я понимаю бессмысленность происходящего, ведь ни призраки, ни тени не оставят меня в покое и прошлое постоянно будет рядом.
— Ты был женат? — спрашивает вдруг Дениз.
Я смотрю на тарелку, заполненную салатом из осьминогов, только что принесенную и поставленную передо мной фавном. Розоватые кусочки мяса, овощи, и все это полито уксусом и оливковым маслом. Когда я пробую первый кусочек, то нёбо ощущает вкус той самой забытой нежности, что исчезла из моей жизни много веков назад, это не оговорка, наверное, с момента еще первого прихода в этот мир мне не было так уютно, нежно и хорошо, как сейчас.
— Был, — отвечаю я, — она ушла, этому уже много лет.
— А дети? — продолжает Дениз.
Я смотрю на нее и вижу, что в глазах у нее печаль.
«Интересно, какие бы у нас могли быть дети?» — думаю я, понимая, что об этом ее никогда не спрошу.
— Мне бы хотелось детей, — говорит она, — может, и будут!
А потом вдруг начинает читать стихи. Это даже не турецкий, ее язык я уже начал немного понимать. Тягучие слова скатываются с ее язык одно за другим, я смотрю на ее полные губы, которые шевелятся так, будто произносят то ли молитву, то ли заклинание. Внезапно до меня начинает доходить смысл тех слов, что я слышу сейчас. Без перевода, он не нужен, я могу повторить каждое четверостишие вслед за Дениз, с той же певучей, пришедшей из иного мира интонацией, но я молчу, не перебиваю ее, и лишь когда доходит черед до последней строфы, то подхватываю ее и произношу, но уже по-русски, вместе с ней:
Какие чувства без тебя пробудит
Подлунный мир от края и до края?
Но если и в раю тебя не будет —
Не нужно рая.
— Ваши цари писали стихи? — вдруг спрашивает, немного помолчав, Дениз.
Фавн уносит пустые тарелки из-под салата с осьминогами и обещает, что сейчас мы насладимся сказочным блюдом из креветок, таких больших ловят только здесь, в районе Гюмюшлюка.
— Не знаю, — честно отвечаю я.
— А наши султаны писали, это вот одно из лучших у Сулеймана Кануни, я его с детства знаю.
Солнце скрылось, пора бы фавну зажечь свечи.
Мы допиваем вино, от креветок давно осталась лишь кучка мусора.
— Я сама проверю счет, — говорит Дениз, — чтобы тебя не обманули.
— Почему ты не захотела рыбы? — спрашиваю я.
Она не отвечает, только улыбается, ставит на стол пустую чашку из-под кофе и начинает красить губы.
У меня сжимается сердце.
Вот сейчас мы поедем обратно, и весь этот день станет прошлым. Как череда других, иногда не таких счастливых, временами же наполненных жизнью до краев. Но сегодня день особенный, хотя ничего вроде бы и не произошло.
Просто я провел его с женщиной, которую люблю. Или хочу полюбить. Не знаю. Мы с ней как те два путника, что идут вместе по одной дороге, но никак не могут оказаться рядом, между ними стена, и ни дверей, ни ворот поблизости.
Я плачу по счету, чаевые уже включены, фавн может быть спокоен и опять идти в свой лес, к нимфам.
Как там у Сулеймана Великолепного?
Мой верный друг, жизнь смысла не имеет.
Любовь ушла. И нет былого лада.
Так соловей в неволе петь не смеет,
Лишенный сада.
Обратно мы едем в такси, Дениз склонила голову мне на плечо и задремала. Водитель даже выключил музыку, хотя для местных таксистов это нарушение устойчивого миропорядка. Я опять обнимал ее за плечи, прекрасно понимая, что больше это в моей жизни не повторится.
Нельзя зависнуть между двумя мирами, как невозможно одновременно жить в прошлом и настоящем. И как бы чудесно ни было проснуться завтра утром с Дениз в одной постели, этого не произойдет. Простит ли мне она отказ? Не знаю, но на ее вопрос, не зайду ли я к ней выпить перед сном, отвечаю «нет», хотя один Бог ведает, как мне этого хочется.
На душе было тяжело. Я все-таки зашел не в ту дверь, да и вообще пошел не по той улице. Это, конечно, метафора, но жизнь и состоит из них. Любовь — метафора, ненависть — тоже. Иное дело, что так и тянет приплести сюда смерть, равно как ад и рай, только это ведь не так, все намного проще, без мистических завихрений и игры бесполезных слов, превращающихся в томительные картинки несуществующей реальности.
Опять вернулся хюзюн. Он накрыл собой Бодрум и окрестности, весь полуостров скрылся в липком мареве, будто прошел очередной пожар, что так часто бывают здесь в высокий сезон. Опалил вершины холмов, пожрал поросшие соснами взгорья, оставил мрачные пустоши после себя да хлопья сажи, что ветер понес в сторону отчего-то безмятежного моря.
Внезапно пошел дождь, неожиданный для этого времени года. Такое здесь случается раз в десять лет, говорят старожилы. Пошел ниоткуда, ни тучки не было на голубом летнем небе. Он смыл следы пожара, липкое марево исчезло, я стоял на набережной, промокший до нитки, а дождь и не думал заканчиваться, может, действительно наступил час, когда должны развернуться хляби небесные, и будет так лить еще сорок дней и ночей.
Море выйдет из берегов, скроется в нем замок, даже самая высокая башня не будет видна из-под бурлящих волн, да и города не будет, смоет дождь белые дома, унесет их за горизонт. Но и горизонта не будет, только стена воды, накрывшая мир. А когда взвоют небесные трубы и все прекратится так же, как и началось, из пучины морской покажутся иные создания, с выпуклыми рыбьими глазами и прекрасными ликами андрогинов. Только навряд ли кто-то из нас увидит их столь близко, чтобы оценить эту красоту.
Набережная опустела, дождь смыл с нее всех гуляющих, замок проступает сквозь хлещущие струи, пока Господь защищает город, то и его хранители стоят на страже. В ливень, в жару, в зимний промозглый холод, когда наступает пора штормов и волны разбиваются о берег, вынося на него остовы разбитых судов да черепа и кости тех, кто еще недавно живым уходил на рассвете в просторы Эгейского моря.
Неподалеку от меня растет большой платан с развесистой кроной. До него ближе, чем до любого кафе на набережной, дождь все равно закончится, но лучше укрыться под деревом, чем продолжать стоять под хлещущими струями воды.
Солнце огромным шаром продолжает катиться по небу, ливень ему не помеха, мне уже не до метафор, я промок до нитки, скорее бы забраться под платан, прижаться к стволу, к морщинистой коре, теплой, несмотря на небесные хляби. Но и душе ведь уже стало легче, тяжесть пропала, будто смыта дождем. А вскоре он закончится, и тогда мир преобразится, может, и во мне что-то изменится и я найду нужную улицу.
Подбежав к дереву, я вижу, что место занято. У ствола на корточках сидит мужчина, явно потрепанного вида. Не стоит думать, что здесь нет бомжей, может, не так много, как у нас, но они есть. Бесприютные, неприкаянные, но удивительно гордые, как и положено тем, кто знает полную меру свободы и независимости и давно уже привык к тому, что никому не нужен в этой жизни.
Мне даже показалось, что я уже видел этого человека. Несколько дней назад я вышел поздним вечером на пирс, было это как раз после того, как я вернулся из города, проводив до дома Дениз, так и не зайдя к ней, чем пустил все развитие сюжета моей жизни по иному пути.
Фонари у моря еще горели, но все обитатели отелей и пансионатов, да и местные жители, уже покинули взморье, отправившись кто в номера, кто по домам, а кто в еще открытые ресторанчики. Пирс же спал, ветер гнал по доскам немногие облетевшие листья, покачивались на волнах успокоившиеся гулеты и рыбацкие катера, да и единственная здесь прогулочная белая яхта, которую нанимали обычно состоятельные европейцы и мои пафосные соотечественники, уже отошла ко сну, лишь горели сигнальные огни да было слышно, как тихо-тихо внутри играет музыка.
