И тут я заметил, что кто-то устраивает себе ночлег на лавке, где обычно сидят отдыхающие, любующиеся очередным закатом. Был этот человек в пиджаке, надетом прямо на майку, и мятых широких штанах. Он посмотрел на меня и внезапно попросил сигарету. Добра этого было не жалко, я достал пачку и отсыпал ему половину.
Он бережно спрятал их так, чтобы не сломать во сне, а одну закурил и, пока не домусолил ее до фильтра, смотрел на успокоившееся ночное море с еле заметной волной, пуская струйку дыма, исчезающую в направлении греческих островов.
Странные люди есть везде, и дома мне доводилось встречаться с ними. Я давно уже понял, что они не то чтобы счастливее нас, они просто другие. Не отребье, не лузеры, не потерянные для жизни, а другие, может, немой укор нам, напоминание о том, что жизнь может внезапно повернуться к тебе иной стороной, тогда ты задашь себе вопрос, зачем ты на этом свете, а они…
Мне кажется, они ответ знают.
Мужчина под деревом подвинулся и приглашающе похлопал ладонью по земле.
Дождь начал стихать, скоро он закончится и солнце высушит его следы, набережная опять заполнится народом, и Бодрум станет тем, чем был всегда, городом, дарующим веселье и счастье.
И только я подумал об этом, как мужчина засмеялся. Хриплым, надрывным смехом не очень здорового человека.
Я посмотрел на него и обомлел. Это был тот самый, с кем я летел сюда в самолете. Тот, чей бюст стоит прямо у сквера перед набережной, а еще один у входа в замок. Такого не может быть, это я знал точно, призраки если и приходят, то лишь те, кто знает тебя давно, у них ведь тоже все поделено, и являться просто так — значит посягать на чужую территорию, хотя для него это как раз его земля, а я на ней призрак.
Так что он хранитель, дух этих мест, который знает тут каждый камень и каждое дерево, я же гость, занесенный сюда странным ветром с севера, гость, который никак не может понять главного: что он хочет здесь найти.
Джеват Шакир Кабаагачлы собственной персоной сидел рядом со мной. Я знал, что он умер в тысяча девятьсот семьдесят третьем году, даже был уже на его могиле, ведь никто из тех, кто влюбился в этот город, не может не отдать дань памяти человеку, который и принес ему новую жизнь.
А сейчас мы сидим рядом и смотрим, как идет пусть и стихнувший, но все не прекращающийся дождь. У меня больший опыт в общении с духами и призраками, но одно дело матушка, пес или Лера, живая, но для меня давно будто умершая, и этот сын дипломата, племянник Великого визиря при султане Абдул-Хамиде II, родной брат принцессы Фахрельниссы Зейд, свояченицы иорданского короля, узник Бодрумского замка, ссыльный писатель, познавший сердце этих мест тогда, когда здесь было Аллахом забытое место, подвал на берегу Эгейского моря, хотя «Бодрум» так и переводится с турецкого, «подвал».
Если выпало в империи родиться,
надо жить в глухой провинции у моря…
Мне хочется спросить его о многом. Например, действительно ли он убил своего отца, застав с женщиной, которую любил, или это сплетни, а отца просто застрелили из принадлежащего Шакиру ружья.
И про то, как он, напечатав в газете статью «О том, как приговоренные к смертной казни идут на виселицу», был арестован и сам приговорен к смертной казни. Что он чувствовал до того момента, пока к нему в камеру не вошел судейский чиновник и не зачитал высочайшее помилование, заменившее казнь пребыванием в замке, где он провел три года?
И где была его камера, в каком из подвалов божественного творения Генриха Шлегельхольта из Темпельбурга?
Сыро ли было в ней, там ли он заболел туберкулезом, скорее всего действительно в одном из этих каменных мешков, куда не проникают лучи света, и даже шум моря не проникает сквозь эти мощные стены.
А главное, что он нашел в этом месте, хотя ответ, кажется, мне известен.
Шакир смотрит на пелену дождя, ветер гонит ее прочь от берега, вот последние капли стучат по кладке мостовой, набережная блестит после внезапного омовения, солнце опять жарит вовсю, появляются чайки, с голодным гвалтом ищут, чем бы поживиться, здесь всегда было так хорошо?
— Было лучше! — говорит он внезапно. — Эти люди… Да, они принесли сюда деньги и процветание, но что-то ушло, хочешь, я покажу тебе, что?
Мы встаем и выходим из-под дерева.
Мой спутник убыстряет шаги, он не хочет, чтобы его увидели и узнали.
Проходим мимо замка, у входа опять очередь.
Сворачиваем в какой-то проход и вдруг оказываемся в том Бодруме, которого давно уже нет. За спиной неотреставрированный, полуразрушенный замок, кучка домиков и лодки, сохнущие на берегу.
Прямо у воды разложены рыбацкие сети, какой-то иной воздух, в нем можно купаться, как в эгейской воде.
Я приглядываюсь к Шакиру. Он небрит, лицо покрыто морщинами. Еще про такие лица говорят «выдублено на солнце». За все время, что я здесь, мне не доводилось видеть подобные, они ушли в прошлое, куда меня и привел призрак, разбуженный дождем.
Его приветствуют, я же невидим, странно так внезапно поменяться местами, самому стать бестелесным и несуществующим.
Мы вскакиваем в уже отходящую от берега лодку, на веслах старый ловец губок, скрюченный кессонной болезнью.
За губками мы и идем, в сторону Гюмбета, сейчас там уже никто не ныряет, но тогда это было тем местом, где улов всегда стоил риска, лодка не доходит до берега, под нами манящая глубина, куда, привязав себя на всякий случай веревкой, и ныряет скрюченный старик, внезапно помолодевший от близости воды.
Я следую за ним, все такой же невидимый и бестелесный.
Губки растут на крутом каменистом склоне, в самом низу.
Множество рыб кружатся в хороводе.
Из пещерки показывается толстая морда мурены, лениво смотрит на нас и опять заползает внутрь.
Если поднять голову вверх, то сквозь толщу воды можно увидеть и блики от лучей солнца, что играют на волнах, тех самых, на которых поджидает нас лодка, где сидит сейчас Джеват Шакир.
Мы поднимаемся, ловец тащит веревочную сетку, полную губок. Шакир помогает ему влезть в лодку, мне помощь не нужна, я уже примостился на корме, ожидая, когда мы пойдем в обратный путь.
Кажется, я начинаю понимать. Это действительно было место свободы, но от него осталась лишь тень, как остается она от всех великих мест. Ведь даже в Иерусалиме, когда ты идешь от храма Гроба Господня до Стены Плача, над которой высится золотой купол мечети Аль-Акса, ты пребываешь в тени былых времен, от которых дошли лишь жалкие отголоски, будоражащие память тем величием человечества, когда боги были намного ближе к нам, чем сейчас, и еще не считали, что мы все для них потеряны, погрязнув в корысти и утратив любовь.
Бодрум, тень великого Галикарнаса, но что делать мне, неужели я опять заблудился и так и предстоит скитаться остаток всех отведенных Господом дней в поисках места, где я почувствую себя своим?
Мы пристаем к берегу почти в том самом месте, от которого отчалили пару часов назад. Хотя время всего лишь иллюзия, я это начал хорошо понимать именно здесь, в Бодруме, два часа равны вечности, тень мавзолея падает на замок, тень от замка скрывается в море, а морщинистый спутник, выйдя на берег из лодки, вдруг оборачивается ко мне и таинственно манит пальцем, ничего не говоря при этом.
Оказывается, что и в жизни с призраками можно найти свое удовольствие.
— Еще бы! — говорит мне Джеват Шакир и открывает едва приметную в глинобитной стене дверь.
Маленький дворик, в центре которого растет одинокое мандариновое дерево. Рядом стол, на котором уже накрыт чай. Мы садимся, солнце перестало нещадно жечь, теперь оно ласкает, нежит, доставляет лишь наслаждение.
— Ты отказался от своей судьбы, — говорит мне Шакир, пригубив янтарный, крепкий и горячий напиток, — а значит, лишился и свободы…
— Но ведь можно вернуть! — возражаю я.
— Вчерашний день? — спрашивает он. — Ушедшую любовь? Мать, которая дала тебе жизнь и с которой ты никак не можешь примириться, даже захоронив ее прах. Она ведь не отпустит тебя, пока ты не поймешь главного…
— Чего? — спрашиваю я.
— Что ты и приехал сюда ради одного, чтобы понять все это и набраться смелости простить. А Бодрум…
Он замолкает, я знаю, что сейчас он произнесет ту самую свою фразу, которая цитируется во всех путеводителях на всех языках. «Не думай, что уйдешь отсюда таким же, как и был. Пришедшие до тебя тоже так полагали, но они ушли, оставив свои сердца в Бодруме…»
Он печально улыбается, нет, он не любит сейчас эти слова. Ему намного милее другие, про лодки и про дома, ты знаешь?
«Лодки, которым наскучит бродить по морям, выходят на сушу и становятся домами или мандариновыми садами», — произношу я вслух.
— У тебя живое сердце, — говорит мне Джеват Шакир Кабаагачлы, — но в нем много злости, постарайся запомнить главное, что, даже ожидая смертной казни и сидя потом три года в каменном мешке, с плесенью и мокрицами на стенах, можно помнить добро, а все остальное…
