В полиграфическом они дружили троицей — Шуша, Надька и Кулемина. Лилечка не в счет, она была везучей. Надька была толстой, белокурой и пушистой, как немецкая кукла. Жила с бабушкой и дедушкой, мать пьянствовала с сожителем где-то за городом. Все пьют от жизни такой. Отца у Надьки будто бы никогда и не было. Шуша побаивалась ее рассказов. Мужчин и отцов Надька себе придумывала. Она надевала перед зеркалом зеленую бабушкину шляпку и рассказывала свою будущую жизнь. О том, что муж непременно увезет ее в другой город, обязательно южный, и там она загорит, как Дайана Росс… что муж будет намного старше ее, бородатым, астеническим, удачливым, похожим на ее школьного учителя биологии…
Желания Надьки сбылись. Наполовину…
С Кулеминой Шуша ходила в театры. Кулемина была маленькой, как мышка, но рассудительной и грустной, как слоненок. Ходила она в шубке из «Детского мира» и шапке-ушанке, надвинутой на глаза. Шушу часто одолевали сомнения, что все лет пятнадцать с рождения Кулемину держали взаперти и жила она вовсе не в городе, а в глухой деревне. И теперь она жаждала впечатлений, как дитя — материнского молока. В выходные Шуша выстаивала очереди за билетами в театры, а Кулемина трепетала в ожидании, сидя в своем «спальном» районе, на девятом этаже с окнами на бескрайнюю степь пустырей и новостроек. Ей истерически нравился «Дядя Ваня», они смотрели его раз пять, и всякий раз Кулемина не могла сдержаться и потихоньку плакала. Однажды она призналась Шуше, что чувствует себя Акакием Акакиевичем: такую уродливую кто приголубит… Шуша испугалась, как бы классическая литература не нанесла серьезный вред душевному здоровью Кулеминой. На гулянки она не ходит, только в театры с Шушей, а так сидит дома и с катастрофической скоростью поглощает миллионы слов из собраний сочинений. Она питается словами и утверждает, что это Шуша подсадила ее на слова. Но Шуша не умеет читать подолгу, разве что в метро и трамваях, чаще она засыпает либо заводит старую шарманку «думать, как все сложится»…
* * *
Изливать душу Кулеминой — целый экзамен. О себе она плачет, но что касается советов другим — тут она чертовски рассудительна. Она иезуитски повторяла Шуше: у сестры долго не проживешь, там маленький ребенок, семья, тебе рано или поздно придется уходить, и думай скорее куда. Шуша готова была прибить маленькую Кулемину за такое благоразумие. Эмма никогда ее не выставит, потому что некому будет стирать пеленки и отдавать мелкие поручения. А уходить самой… только не сейчас, жизнь пока дает свободу ярким цветам, новый город, похожий на неизвестную сказку Андерсена, открывает свои потайные щели. Все время глухой голос с неба занимается переводом жизни на понятный язык и бубнит вечную сказку, и вроде бы спешит добраться до финала… ан нет. Продолжение всегда следует.
Недоученная и недопонятая сказка. Людей с болезненным интересом к ней обзывают параноиками. Но случаются более интересные экземпляры.
А в общагу Шуша жить не пойдет, там звенит шесть умывальников, на общей кухне дух картофельных очистков и свиного жира, на черных лестницах проходят азбуку вздохов (а Шуша ее будет читать в корректуре на «Печатном» и все узнает)…
Однажды за философской прогулкой Шуша с Кулеминой набрели на допотопную старушку, которая, глядя на них, медовым голосом госпожи Метелицы восхитилась: «У такой молодой мамы — такой большой сыночек…» Шуша сдерживала хохот, а Кулемина сначала тоже улыбнулась, а потом разрыдалась на всю улицу, вытирая щеки вязаной перчаткой. И в своей обиде и впрямь казалась похожей на Филипка…
А Шуша утешала ее: «Перестань. Рост — ерунда. Лицо-то у тебя женское, симпатичное…»
* * *
К Надьке совсем недавно приплыла золотая рыбка, но, видимо, не дослушала желание до конца. Появился бородатый и правильный Родион, еще не муж, но уже кое-что. Торт «Прага», конфеты «Птичье молоко», вино, цветы, телевизор, пылесос… дорогими подарками дорога в ад вымощена. А телефона своего так и не оставил. Ни адреса, ни телефона. Но Надька ходит счастливая, а злые языки толкуют такое счастье как забавы старого козла-женатика.
Сколько выдумывала историй Шуша за ночным гаданием о таинственном Родионе! Дорожки сходились к не-внятному «не женат, но слишком застенчив»…
Он — отец-одиночка! — догадки роились, как мухи. Женщина-злодейка его приворожила и пьет кровь его, праведную и чистую, что ангельская слезинка… Он — тридцатисемилетнее дитя, стеснявшееся по юности онанировать (это уже Лилькина версия), но теперь обретший истинный восторг любви.
Надька восемь лет не будет знать его телефона. Восемь лет ни одного вопроса, ни одного ответа, только то, что скажет сам, ни одной полнометражной ночи — Родион всегда к шести часам утра затягивает на шее петельку галстука. Машина всегда его ждет. Он всегда звонит. Он всегда безукоризненно контрацептивен. Он дарит великие подарки и даже кофемолку «Филипс»… Он — единственный мужчина, не считая недоразумения в парке. Надьке иногда хочется спросить его: когда мы умрем, нас похоронят вместе? Хотя бы — на одном кладбище, чтобы призраки наши гуляли за ручку по тропинкам и за давностью лет слились бы не хуже Адама и Евы… Но Надька вбила себе в голову, что Родион, человек тонкий и проницательный, усмотрит в вопросе злой умысел и больше никогда не позвонит. А тогда Надька ляжет на скамейку возле «Печатного», где они с Шушей частенько любят дожидаться своей очереди за авансом, и даже березового сока уже не попросит, а просто решит, что умерла…
Шуша, время от времени поедая кнедлики от Родиона, вздыхает — когда же свадьба, а Надька только «тс-с-с…»
Рома редко, но изменял своим привычкам. Обычно Шуша, удерживая время на веревочке, не глядя на часы, ждала Рому. Предупредительный звонок… час двадцать на электричку, вот идет по улице, забывает срезать углы, читает объявления на водосточных трубах, шипит «кис-кис» египетским кошкам — барельефам, оглядывает по привычке двор, спотыкается о крыльцо… вот-вот… Звонок! Нет, это соседям принесли телеграмму. Шуша привыкла ошибаться. И вдруг ей было позволено не ошибиться. Рома выследил ее, сошедшую с автобуса в вечернем солнце и не в вечернем платье, в вечерней пустоте. Спрятался в подъезде на цыпочках, и с высоты чопорного католического портала на Шушу посыпались розы. Их, конечно, было всего пять, но воображение дало множительный эффект… la vie en roses началась…
Шуша даже испугалась оказаться навсегда счастливой. Так вот ждешь своей синей птицы, думаешь, прилетит райская пташка красоты невиданной, а приходит дикий непонятный зверь и скребет тебя изнутри, и шепчет: лети, чертова разиня! А ты топчешься на месте и боишься пошевельнуться… Земля не пускает…
Зато болтовни потом на год, а то и на всю жизнь…
Встретила Шуша товарку по полиграфическому. Звали, кажется, Валентиной, Валентина Пустое Место, прозвала ее Кулемина, потому как Валентина всегда молчала и никому не подсказывала на экзаменах. Но казалось, что все знала.
* * *
Валентине не повезло. Она, дурочка, все чего-то ждала, а на пятом месяце плакать поздно. Она все равно плакала, горькую ягоду ела одна, а паренька и след простыл. Строгие родители в каком-то приморском городишке ждали от нее успехов: распределили ее неплохо, и девочка она была аккуратная и неершистая. Никто с ней не дружил дольше полугода. Шуша купила ей мороженое и спросила впрямую: кто? Валентина помялась, но сказала. Оказалось, веселый кадр из преподавательского состава. Чему он их в полиграфе учил — уже не вспомнить, и не в этом суть. Жалостливая натура Шуши зашевелила шестеренками. Пронырливая Лилька достала его телефон, а как — это уже не «наша» забота. За других умирать не так страшно, как за себя. И Шуша позвонила в минутном помутнении рассудка по выуженному номеру.
На другом конце провода приятный издевательский голос вежливо выслушал претензию и выдохнул: «Ну, девчонки, вы просто тимуровцы… Любите ножки раздвигать — любите и саночки возить…» Потом приглашал Шушу к себе, мол, «посидим у камелька»… Впрочем, память спасительно вычеркнула паскудные интонации, Шуша перед разговором для храбрости хватанула сто граммов Мишиного коньяка…
Прогулка ее успокоила. Печальный образ Валентины сгинул в неглубокой речке. Бывает так, что все обходится… все меняется. Даже Эмма, вечная константа, после родов перестала быть Эммой, плечи округлились, спина выпрямилась, вероятно, душе стало просторнее. И все дело в том, что смешно называется «ждать ребенка». Будто однажды постучится в двери пухлощекий ребенок, войдет и скажет: «Вот он я, ваш ребенок… дождались…» И все засуетятся, заворкуют вокруг него…
Скоро сказка сказывается…
