— С кем говоришь? — услышал Алексей голос со спины. Он поднялся на ноги и обернулся.
Перед студентом стоял мужчина лет сорока, одетый в поношенное осеннее пальто, вельветовые штаны и рваные летние туфли. Его широкий лоб с волнообразными складками, глубоко посаженые глаза, греческий нос, тонко очерченный рот и густая чёрная борода выдавали в нём мыслителя.
— С Богом, — замявшись, ответил Алексей.
— И отвечает? — серьёзно спросил мужчина.
— Нет, но всё слышит… А Вы бомж, — да?
— Да… Когда-то меня называли Владимиром Сергеевичем.
— А почему от Вас не пахнет помойкой?
— Потому что регулярно моюсь. Не хочу, чтобы из-за ненависти ко мне у людей завоняли души.
— А Вы разве не боитесь меня? Вдруг бить Вас начну. Я же — фашист.
— Боюсь, но только не боли, а того, что через меня новый грех в мир войдёт. Он ведь не только на тебя, но и на меня падёт.
— Почему? Я же Вас бить буду, а не Вы меня.
— И что? Грех-то появится. Ты — главный виновный, а я — соучастник преступления. Перед Божьим престолом вместе отвечать будем.
— Странный у Вас подход. Как-то в голове не укладывается, потому что…
— Тихо, — приложив палец к губам, перебил бомж. — В Вифлееме зажглась путеводная звезда… Он родился.
Они опустились на колени и молились до утра. Алексею было тепло. Сначала он не понимал, откуда взялся огонь, ставший согревать его изнутри, но с каждой минутой его духовное око, которое с годами запорошило пустынным песком человеческих страстей, очищалось всё больше и больше, пока пелена полностью не спала. Прозрев, Алексей удивился ослепительному свету, исходившему от обыкновенной молитвы «Отче наш».
— Господи, как же мы могли забыть её, — думал студент. — Одно то, что с этими словами обращались к Богу все предшествующие мне поколения вне зависимости от сословной принадлежности, напитало эту молитву такой созидательной энергией, по сравнению с которой солнечная — ничто. К двадцать первому веку уже не осталось ни одной просьбы, ни одного сомнения, ни одной радости, ни одной муки, о которых бы не знала эта молитва до того, как мы прочтём её Всевышнему в минуты скорби или восторга. Во все времена эта молитва не требовала от нас ничего, кроме полной искренности. Сказано ведь: «Знать, как Отче наш»… Вся страна до сих пор в поиске. Как я этому рад. Меня даже не пугают деструктивные секты, им не заполнить вакуум. Господи, мне жаль только самых ищущих, самых, может быть, лучших наших людей, которым никто не подсказал в 90-ые годы, что помимо тоталитарных конфессий есть религия, первые последователи которой, — страшно подумать, — вживую слышали Нагорную проповедь Иисуса Христа. Скольких святых, скольких духовных пастырей, скольких учителей, которые могли бы увлечь за собой народ, мы потеряли в прошлом десятилетии, бросив их в чёрную пасть сектантства. Мы проиграли 90-ые. В перерывах между службами священники Русской Православной Церкви были просто обязаны выходить за пределы церквей и храмов и нести людям Слово Божье. Россияне впервые после княжения Владимира Святого ничего не знали ни о Христе, ни о том, куда надо обращаться со своими вопросами и чаяниями, а обрядовая сторона православия, конечно, не могла удовлетворить возросшим духовным запросам общества. И растерянных людей стали расхватывать секты, зомбировать лжеучителя, маги и чародеи. Все же тогда, как дети были, любому слову верили.
После рождественской ночи Левандовский поселился у Владимира Сергеевича в подвале дома № 45 по улице имени Маршала Победы Жукова, который, глядя с таблички, безусловно, уже не мог помешать проникновению фашиста на свою территорию, потому что из героя и освободителя был превращён «благодарными» потомками, как говорится, в одно название. Алексею сразу понравился сырой климат подземелья, потому что он никогда не был в Санкт-Петербурге, о котором грезил с детства; теперь же его мечта начала осуществляться. Он так и прозвал подвал: «Мой Питер». И пусть от Невы, бежавшей по канализационным трубам, несло зловонными продуктами человеческой жизнедеятельности, зато какие здесь были люди. Не люди — блокадные ленинградцы, которые жили в книгах огромной библиотеки бомжа Владимира Сергеевича, когда вся страна перестала жить в книгах и обосновалась в телевизорах. Левандовский не знал ни одного питерца, поэтому жадно набросился на пыльные тома и читал, читал, читал. Знакомство с жителями северной столицы (Алексей не сомневался, что прочитал их и о них) не разочаровало студента, потому что все они были сплошь героями. Положительными и отрицательными, но героями, а не зажиревшими и скотоподобными буржуа из Москвы.
— Вы отстояли свой город, петербуржцы, — подумал Левандовский. — Я должен верить в то, что отстояли. Помогите теперь нам. Кроме вас нам больше не на кого надеяться. Сибирь и Дальний Восток молят о помощи. Златоглавая, за которую мы сражались из века в век, предала Россию. Пётр Великий никогда не доверял Москве, он боялся её. И правильно. Рыба в очередной раз загнила с головы. Ты же всегда был мужчиной, Питер. Петербург. Петроград. Ленинград. А мужчина в истинном понимании этого слова — ум, честь и совесть эпохи. Стань духовной столицей, поддержи нас морально, подари регионам новое слово, будь достоин самого себя, и периферия никогда не забудет тебя. Не с высоты семи холмов ты взираешь на то, как копошится внизу Россия. Одетый в походные сапоги с ботфортами, ты твёрдо стоишь на болотах и не боишься запачкать руки в народной грязи. Лёха Левандовский, — весёлый оратор, противоречивый человек, неравнодушный гад, законченный провинциал и недоделанный славянофил, нашпигованный революционным луком и социалистической гречкой, словно запеченный поросёнок, — клянётся тебе, что твёрдо определится со своими политическими взглядами и другими позициями, если такому исторически прозападному городу, как ты, удастся поправить положение в стране. Я устал от сумбура в своей голове. Нельзя быть эсером и славянофилом одновременно, но я вынужден разрываться и жить под диктовку своего времени, которое говорит мне: «Лёха, будь и тем, и другим (а на правом фланге Волоколамова достаточно), так как в нашем народе наблюдается острый дефицит политически, социально, духовно и нравственно активных граждан. Все косят от гражданского общества, как от армии. Недоборы, недоборы, недоборами погоняют, поэтому ты разместишь и разовьёшь в себе всё, а потом, как пробьёт час, поделишься опытом и знаниями с остальными. Мне плевать, что тебе тяжело. Тяжело в учении — легко в бою. Будь универсалом. И лёгкой кавалерией, и тяжёлой артиллерией, и пехотинцем, и танком будь.
В воскресенье Левандовский разыскал конспиративную штаб-квартиру «Русского Национального Единства» с помощью знакомого частного детектива. Поначалу он опасался, что из-за слабой идеологической подготовки его сразу выставят вон. Страхи Алексея оказались напрасными. Дежурный скинхед, открывший Левандовскому дверь, ограничился простым вопросом:
— Ты за Россию для русских?
Получив утвердительный ответ, нацист проводил студента в огромную квадратную комнату. Сев на кожаный диван, Алексей начал осматриваться. Чёрные и красные цвета, преобладавшие в комнате, раздражали глазные яблоки. На стенах висели плакаты фашистской направленности. Маленькие бумажные флажки с пластмассовыми древками, — напоминавшие уменьшенные копии знамён, сожжённых советскими солдатами у подножия кремлёвских стен на параде Победы, — окаймляли горизонтальную поверхность обшарпанного холодильника «Бирюса», в котором, словно в застенках Бухенвальда, томилось пленное немецкое пиво, готовясь отощать, превратиться в стеклотару и погибнуть, разбившись о чью-нибудь голову. Без Гитлера тоже не обошлось. Гипсовый бюст фюрера с культями вместо рук с недовольством глядел с тумбочки и молча курировал деятельность русского филиала давно распущенной организации. Адольф только никак не мог взять в толк, где его откопали в таком захолустном городишке и почему, откопав, не только не отреставрировали, но и явно поглумились над ним, прилепив под носом какую-то несуразную мочалку вместо отколовшихся усов.
— И после этого они борются за право называться фашистами; даже салфетку под туловище не подстелили, — казалось, думал гипсовый калека. — Хоть бы для приличия «Mein Kampf» пролистали. Тривиальные отморозки. Мюллера на вас нет. Гут, что хоть волосики в целости и сохранности; вы, жиденькие мои, не облупились, не покинули своего вождя, а то бы эта свора наверняка прикрыла мою плешь русской каской с пятиконечной звездой и назвала бы эту нелепицу «преемственностью, интеграцией и интернационалом».
Кроме Левандовского и дежурного скинхеда в квартире никого не было. Активисты «Русского Национального Единства», вероятно, или работали на производстве, или, словно полицаи времён ВОВ, патрулировали улицы, что было уже совсем невероятно, но факт. Из разговора с дежурным Алексей выяснил, что средний возраст национал-патриота — семнадцать лет и один месяц.
