Только не хочет эфирный ветер продувать скорбную эту голову!
И потому нет голове крылатой, лишенной туловища, рук и ног и чем-то явно напоминающей голову Льва Троцкого, но по временам смахивающей и на голову собачью, — и секунды покоя! Череп расколотый покинуть нас и укатиться куда-нибудь на чертову мельницу ей мешает, что ли?..
А хорошо б она укатилась! И где-нибудь на чертовой мельнице перемололась в муку, и была бы засеяна в поле, и вместе с собой похоронила приготовления к мятежам, революциям, войнам, а потом взошла чистым колосящимся злаком!..
Но теперь, после целого века ошибок и несовершенств, — может, уже недостаточно и голове с крыльями, и нам всем вчерашним — перемолоться в муку?
Может, нужно поменять — и как раз при помощи эфирного ветра — само нутро человека? Может, нужно, чтобы вместо этого поганенького, порченного-перепорченного нутришка в человеке вызрело нечто новое, неповторимое? Чтобы наполнил человека кружащий голову эфирный разум и духоподъемный покой наполнил?
Вот только где такого эфирного ветра-разума наглотаться? Как подступиться к нему, у кого купить?
* * *
Волжская вода бурлит. Рабочий в лодке орет благим матом.
К воде кидается лаборант, делавший замеры на берегу, кидается приезжий москвич… Напрасно!
Оторвавшегося Пенкрата, закрутив водоворотом, уволокло в подводные пещеры и ямы.
Вскоре выныривает директор Коля. Ему помогают свинтить шлем со скафандра, и он, задыхаясь, кричит, а потом показывает руками:
— Коряга плавучая! Во-от — такая! В бок его! Р-раз!
Вызванная по Колиной команде речная полиция, а вслед за ней и «Скорая помощь» прибывают очень быстро.
Вскоре отыскивается и сам Пенкрат.
С виду он здоровехонек, но говорить почему-то не может, только трясет головой и по-идиотски мычит, пуская слюну пузырями.
— Ничего страшного, у нас в горбольнице мертвого из гроба подымут. А потом пострадавший все вам и расскажет, — утешает молоденький врач расстроенного Колю.
Директор Коля отскакивает от врача, как от заразного, и начинает звонить Трифону.
Трифон долгонько не отвечает, а ответив, сразу начинает на Колю орать. Тот намеренно врубает громкую связь, чтобы были свидетели разговора:
— …бя предупреждал! Я всем вам по сто и по двести раз объяснял! Грубые проникновения в эфиропотоки, да еще через воду — опасны! Ну хватит уже ветер в воде искать, в телескоп воду лить!.. Онемел, говоришь, Пенкрашка? Так мы все тут скоро онемеем и опупеем. Если не перестанем двигаться по путям, которые давным-давно исхожены, избиты и ведут на свалку! Имею в виду свалку науки…
— Трифон! Я тебе обещаю: оборудование будет. Опять же, Селимчик кое-что привезет. Брось демагогию, приезжай сюда. Христом Богом тебя прошу! Глянешь, что тут и как…
— Не в оборудовании дело! Аэростаты, скафандры, интерферометры… Пора эти причиндалы — в утиль. Лучший прибор — человеческий глаз! И наши тактильные ощущения. А Селимчик… Ну привезет еще один микрогенератор. Ну притащит записки папаши Миллера, в которых, скорей всего одна старческая глухота и слепота… Ты ишак, Коля!
— Спасибо на добром слове…
— Ишак, потому что не понимаешь: нужен наш, отечественный подход к разработке эфирного ветра. Поэтому ишак не только ты! Ишак я, ишак Пенкрашка… Зачем ты его только на работу к нам приволок?
— Пусть я ишак. Но я прошу тебя, Трифон: давай съездим к Пенкрату в больницу. Такого выражения на лице я ни у кого никогда не видел! Какая-то маска ужаса. Но самое неприятное: маска-то — саркастическая! Издевочный ужас намертво в лицо ему впечатался!
— И что?
— А то…
Не дожидаясь окончания препирательств Коли и Трифона, приезжий москвич спешит на метеостанцию любоваться Ниточкой.
Лицо Ниточкино прозрачно, как родниковая вода, а сама она — даже склоненная над записями и приборами — кажется парящей в воздухе.
— Сейчас, сейчас… — мягко унимает москвичеву прыть Ниточка, — только программу новую проверю.
— Медицинский кабинет нам с тобой, Ниточка, пора проверить…
— Какой ты скорый. Дай записать сегодняшнее!
От Ниточки приезжего отрывают быстро и отрывают грубо, и не кто-нибудь, а Трифон.
— Ни в какую больницу я не поеду, — говорит Трифон с порога, хотя вопросов ему никто не задает. — Мне сорок три, уже на больных насмотрелся, — добавляет он специально для Ниточки, вскинувшей удлиненные глазки с едва заметными складками в виде маленьких «рыбьих хвостов» в углах.
Трифон манит приезжего пальцем:
— Идемте в лес, прогуляемся. А Нина Ивановна самописцы пока проверит. Я тут одну здоровскую поляну знаю.
С трудом отодрав себя от Ниточки, все еще возбуждаемый воспоминаниями о превосходно оборудованном медицинском кабинете, о нежности и податливости Ниточкина тела, приезжий нехотя плетется за Трифоном.
Однако по мере углубления в осенний лес настроение москвича меняется. Возбуждение покидает, сердцебиение почти унялось. Спокойствие и смирение с каждым новым шагом ковшами и малыми ковшиками вливаются в ему в душу.
Приезжему даже кажется: еще самую малость, еще с десяток шагов — и прямо сейчас, в первый день октября, повалит крупный киношный снег. И занесет неудобья и страхи, завалит по крыши дома, отрежет пути в столицу. Не надо будет выбегать на скользкие улицы, не придется наблюдать встревоженно орущих людей, любоваться на дележи и захваты, ощущать кожей наращивание капиталов и замышляемые у всех на глазах банкротства. И, конечно, отпадет необходимость кидаться сорными словами, спорить и кричать про богатых и бедных, про зеленых, красных, белых, желтых!..
Трифон отыскивает поваленное дерево, садится, указывает приезжему на гладкий высокий пень и сразу берет быка за рога:
— Говорю с вами только потому, что мне и обратиться здесь не к кому! Да, я ездил в Москву, да, говорил со знающими людьми. В Университете, в Академии наук, в ИЗМИРАН, в Институте Иоффе. Но они даже рта раскрыть мне не дали.
— Да бросьте вы.
— А представьте. Все зациклились на теории Эйнштейна, как Зюг-Зюган на ленинизме. И теперь меня слушают — этого не скрою — одни лохи и чайники! Такие, как вы, к примеру. Только не обижайтесь. Про лоха — это я грубовато, но по существу верно.
— Ладно, переживу. Меня в Москве тоже, как ту псину бездомную, пинают. А чаще, как хомячка: то тискают, то по носу щелкают, то из клеточки в клетку пересаживают…
— Про хомячка — это вы чик в чик, это вы сверхточно…
— Никакой сверхточности тут нет!
— Не скажите. Битая скотинка понятливей. Умученная — тоже… Но про умученных и битых — потом. Сейчас про главное! При начале работ меня слушали многие. Но как только уразумели: немедленной пользы от эфирного ветра ждать нельзя, — сразу отвалились… Как пиявки от старческих коленок. А другие — наоборот. Хотят идеи мои своровать, а потом их по-своему использовать. Может, и Селимчик из таких. Точно не знаю. А вы… Если вы правильный чайник, то обязаны меня не дыша слушать. И не вздумайте перебивать, — Трифон оглянулся и понизил голос. — Таких кренделей навешаю… Вот вам крест!..
Приезжий приподымается с пня, дует, пыхтя, несколько раз в воздух, потом звонко смеется.
— Я уже и пар, как настоящий чайник, выпустил. Так что валяйте, просвещайте!
Трифон тоже улыбается, но криво, с печалью.
— Не обижайтесь. Какие обиды, если я вам суть мира приоткрыть собираюсь? Завтра мне, может, и говорить не с кем будет… У вас мобилка на запись работает?
— Уже включаю…
— Тогда — главное. На земле в последние сто — сто пятьдесят лет происходит черт знает что. Но что именно — в начале обозначенного периода — знали всего несколько человек: Морли, Майкельсон, Тесла, Таунс, Чижевский. Догадывался, конечно, Флоренский. Вот, пожалуй, и все, кто хоть что-то знал тогда. А теперь… Теперь количество знающих даже уменьшилось. Конечно, сегодня каждый лапоть может отозвать вас в сторонку и, закатывая глаза, сообщить: причиной многих катастроф, войн, революций и других деструкций является сам человек. Как это ново, как позитивненько… Хотя, с одного боку, так оно и есть. Но! Как бы мы ни обвиняли американцев в пожарах, возжигаемых в наших лесах из космоса, как бы американцы, в свою очередь, ни обвиняли нас в землетрясениях и торнадо, регулярно насылаемых на Штаты, — все эти обвинения происходят от научного и человеческого бессилия.
— Так вы ведь сами…
— Не перебивайте. Не в Думе!.. Если продолжать уклоняться от понимания: кто это на человека так воздействует, что он все вокруг себя рушит… Или наоборот: кто это никак не может до конца подействовать на человека, чтобы он прекратил все вокруг себя и в себе разрушать… Если сейчас же не ответить на вопросы о первопричинах… То нечего, конечно, и думать разобраться в следствиях!
