— Ай-я-яй! Нехорошо спать на закате!
— Сны зато снятся яркие, — ответил я. — Это что, мне?
— Не знаю… Она протянула мне — от Дины. Обратной стороной я положил письмо на стол.
— Наверное, от девушки?
— От нее.
— А вы уже и разлюбили?
— Еще не полюбил. Вы почтальонша?
— Нет: я вещи свои забрать.
— Какие?
— Там, наверху, — показала она. — Так торопилась на каникулы, что в камеру хранения их не сдала. Жила я здесь в прошлом году.
Я забрался на скользкую перекладину дивана и распахнул верхние дверцы, откуда глянула картонка с надписью черным фломастером Света Иванова, III курс. Вытащил кое-как, но на весу не удержал. На диван мне хлынули книжки, пластинки, лифчики, трусы, черные чулки с поясом, из текстуры которого торчали перетершиеся резинки, пепельницы, медный маленький кофейник с длинной ручкой…
— Прошу прощения! — Под ее взглядом складывая все обратно, я попытался скрыть смущение: — Просто клад для фетишиста… — Для кого?
— Ну, знаете, которые… Она засмеялась. — Вы с первого курса, да?
— А что?
— Мы на первом тоже. Только и говорили, что про извращения да КГБ.
— А сейчас вы, Света, на каком?
— О, я уже старуха! На четвертом. Откуда вы знаете, Алеша, как меня зовут?
— На картонке прочел. А вы?
— А я на конверте. Чужие письма нехорошо читать, но ведь к конверту это не относится? Мы засмеялись.
— Вот и познакомились, — сказала Света. — Будем на «ты»?
— А как прикажете.
Она огладила крылышки моей «Колибри».
— Твоя?
— Моя.
— Зачем тебе?
— Необходимость.
— Только не говори, что пишешь роман.
— Скажу.
— Нет, ты серьезно?
— Вполне. Улыбка сошла с ее лица.
— Не пиши. Не надо.
— Почему?
— Один знакомый мой писал. Знаешь, где он сейчас?
Я предположил естественное:
— В лагере?
— Нет, слава Богу! В армии. Но на китайской границе. Где стреляют. Нет, Алеша, МГУ не башня из слоновой кости. Лучше ты свой роман живи.
— Как это, живи?
— А как в классическом романе! Только интригу проводи в реальность. Преследуй свой интерес. Будь сам своим героем.
— Ты так живешь?
— Во всяком случае, пытаюсь. Намного увлекательней, поверь. Еще и потому, что на бумаге ты так или иначе, но самоцензурой связан. А в жизни ведь запретов нет. Что в книгах запрещают, то в жизни разрешено.
Я усмехнулся, что она оспорила:
— Нет: я имею в виду не только секс. Неожиданные встречи, например? Литературе противопоказаны. А в жизни — каждый день. Тем более у нас в ГЗ. Ну, и так далее. Я бы даже сказала так, и если хочешь, можешь записать и скочем себе приклеить… Жизнь есть сумма запрещенных приемов. Ты кофе пьешь?
Будучи из Питера, еще бы я не пил. Всю жизнь! На пару с бабушкой, называвшей себя «кофейницей».
— Идем, я по-турецки сделаю. А заодно расскажу кое-что. В порядке шефства. Вы ведь, первокурсники, даже не подозреваете, куда попали. Что здесь почем и who is who. Поэтому стрессуете. Дефицит информации, все дело в этом. Профессор Симонов так говорит…
Я подхватил ее картонку.
— Не надорвешься?
Открыла мне дверь, заперла из прихожей и не без кокетства — мизинчик оставляя — вставила ключ в карман моих брюк. Я вынес за ней ее картонку в коридор и зашагал, глядя на выпуклости мини-юбки и красоту обнаженных голых ног. То и дело она оглядывалась, наделяя меня улыбкой за внимание. Я улыбался в ответ. Могу себе представить обаяние этих моих улыбок — со вздутой жилой на лбу. В холле этажа у телефонного пульта головы повернулись, лица поднялись — на нас. Я испытал гордость. Этаж увидел меня со старшекурсницей! И судя по глазам, никто не подумал, что используем я только в качестве рабочей силы. Конечно же, решили, что у меня роман.
* * *
Остаток дня я провел в компании прожженных филологинь. Отнюдь не богинь, с чем рифмовались: волчиц со старших курсов. Пребывал среди них этаким агнцем кротким. Налегал на кофе, курил одну за другой, сначала американские, затем болгарские, потом «Столичные», и вместе с отборным матом (на который здесь, благодаря работе Бахтина о Рабле, была просвещенная мода) всеми порами и фибрами впитывал сугубо неофициальную информацию об изнанке университета в целом и нашего в нем фака («передовой идеологического фронта»). Бог мой, я ничего не знал… Как я был им благодарен! Если бы не эти прокуренные девицы в потертых джинсах и полным отсутствием невинности в глазах, как бы узнал я про угрозы, которые подстерегали… Первый отдел, благодаря присутствию среди нас иностранцев из ста стран мира, свил свое паучье не в Главном заднии, а в отдалении — в одном из сталинских акрополей на спортивной территории, но паутиной своей опутал целиком весь «лучший вуз страны, а может быть, и мира» (над этими словами из речи ректора особенно глумились). Мира? Университеты мира суверенны, а наш недаром называется «Государственным». Даже среди руководства фака гэбэшники-отставники! Чего говорить о мелких сошках… Инспектора, кураторы курсов? Половина из агентов, засветившихся на Западе. Особенно на ром-герме. Среди студентов оборотней хватает тоже. И штатных стукачей, и добровольных. Не говоря о «москвичах», которых иногородним «общежитским», как я понял, должно презирать: гэбэшные детки через одного! Начиная с дочки этого нового их шефа КГБ с его псевдоинтеллигентным видом. Еще я услышал о встроенных микрофонах (которых, впрочем, никто никогда не нашел), о «минусовых» этажах, где, говорят, и расположена прослушка, целый залы, где наматывают наши разговоры, этот включая, на огромные бобины… Лицо мое, наверно, здесь выразило недоверие, потому что тут же меня подвели к окну, которое было со стороны Главного входа, и предложили посмотреть внимательно на газоны, особенно с левой стороны Аллеи Славы русским ученым. Газоны, действительно, выглядели по-бутафорски: неестественно плавные рельефы, низкие деревья… Что, по-твоему, они собою прикрывают? Так и не говори! Хотя я ничего не говорил, отчасти в страхе быть записанным на те бобины. Только слушал. О несправедливых отчислениях за якобы связи с «форинами» («А если факт и был? Что, только стукачкам ебаться с ними можно?») О похотливом профессорско-преподавательском составе и невинных его жертвах с раскрытыми зачетками. О предстоящем после пяти лет столицы распределении в «зажопье». О всеобщей мечте (московской прописке). Об оставшимся летом на Западе комсомольском боссе. О неудачном побеге некоего Лиходеева, проваленном, конечно, стукачами: напоив или связав, ну, в общем, иммобилизовавши швейцарского стажера, этот дерзновенный аспирант изъял у него авиабилет до Женевы и паспорт с красным их крестом и уже садился в самолет, когда на плечо легла тяжелая рука компетентных органов: «Ну, хватит, Лиходеев, дурака валять!» Голова шла кругом, но я узнал еще и о трагической гибели внука литературоведа Анисимова. Тоже золотой медалист, внук сдал один экзамен, сразу был зачислен на филфак и отправился до конца лета на Кавказ, но самолет попал там в страшную грозу и при посадке в Адлере врезался в гору. Дед трагедии не пережил… «Анисимов, — спросил я, — не Иван ли?» — «Он самый. А что?» Ничего я не сказал им, только подвился на превратности судьбы, поскольку этот «И. Анисимов» был автором предисловия к русскому переводу романа «Путешествие на край ночи» Луи-Фердинанда Селина, которого бабушка весьма ценила, читая по-французски, тем более, что этот Селин, впоследствии приобретший дурную славу, как антикоммунист, коллаборационист, фашист, расист и антисемит, побывал в разгар Большого террора туристом у нас в Питере, где имел роман со своей переводчицей и гидом — несчастной и впоследствии репрессированной женщиной, которую в те бабушка знавала, поскольку преподавала французский и немецкий юным комсомолкам… Жалко, конечно, мальчика, но хоть известно, что погиб — между тем говорили старшекурсницы. Но у вас же там еще один был медалист, который не вернулся к началу занятий. Просто исчез… — Не с твоего отделения, случайно? Меня охватила дурнота. Света Иванова проводила меня к лифту.
— Что-нибудь не так?
— Да все нормально.
— Не очень в шоке, я надеюсь? Не впадай в отчаяние. Девчонки просто сгустили краски.
— А я и не впадаю. Просто перекурил.
— Может, на воздух выйдем? Прогуляться?
В медовых глазах было некое обещание, к тому же от нее приятно пахло, и вообще. Мне нравилась она. Она прильнула ко мне, и я ее поцеловал. Но как-то вынужденно. Поспешно-скомканно. Наверно, подумала, что первокурсник. Но меня просто тревожил возможный запах изо рта, где была отвратительная горечь — кофейно-сигаретная. К счастью, открылся лифт, и я ответил:
— В другой раз.
* * *
Я точно помнил, что она за мной закрыла. Но дверь оказалась незапертой. Господи, «Колибри»!.. Машинка была на месте. Не кража, оказалось… Сосед. В мое отсутствие кого-то подселили. В комнате был запах. И весьма дурной. Я сел на свой диван и, не веря себе, перекурившему, потянул носом, напрягая там рецепторы.
