— Да уж, нельзя сказать, что у вас радостные мысли в голове. А кто этот Толю?
— Это я, господин хозяин кафе.
— Вы обратили внимание, — сказал Толю, выходя с кладбища, — с каким звуком земля падает на гроб? Как по пустому. Можно подумать, что внутри никого нет. Думаете, внутри был этот господин?..
— Тормуань. Как вы догадываетесь, я не проверял.
— Разумеется. В любом случае, вот и его отправили, верно? Одним больше. А видели, сколько их? Тысячи и тысячи! Сплошные могилы! Сплошные! Можно представить, как велик город Париж, поставляющий сюда мертвецов. Когда-нибудь, совсем скоро, настанет моя очередь.
— Вы это говорите, но сами так не думаете.
— Вы уверены? Да я ни о чем другом не думаю, дорогой вы мой.
— Должно быть, невесело вам живется, если у вас в голове все время вертятся такие мысли.
— Я и не ищу веселой жизни. В моем возрасте в этом все дело!
— И все же если бы вы подумали о чем-нибудь другом, хуже бы вам не стало. Я не даю вам совет, но все же мне кажется, хуже бы вам не стало.
— Вам легко говорить. А умереть, знаете ли, не так-то просто. Если бы еще можно было умереть спокойно…
— Почему же вам не умереть спокойно, месье?
— Вы возвращаетесь на трамвае?
— Да, до площади Республики.
— Кстати, я тоже. От площади Республики пойду в Латинский квартал. Я там живу.
— Это понятно, вы же преподаватель.
— Преподаватель! Вот что не дает мне спокойно умереть.
— Что вы имеете в виду?
— В общем, представьте себе, мой друг, что многие годы я преподавал то, чего совершенно не знал.
— Как это может быть?
— А вот так. Именно так, как я говорю. Годы и годы мне доверяли детей, чтобы я преподавал им географию, да, географию. Так вот, я в ней ни бельмеса не смыслил. Совершенно ничего не знал. Это ли не жульничество? Не кража? Вся моя жизнь — сплошное надувательство, да, месье, надувательство. Разве это не ужасно?
— Никогда бы не подумал, что такое возможно.
— Что именно? Преподавать географию, ни бельмеса в ней не смысля? Не смешите меня, месье. Это же проще простого! Естественно, я преувеличиваю. Текст я знал, только вот — никогда не путешествовал. И как, спрашивается, преподавать географию, если ты никогда не путешествовал? Текст заучиваешь, но с самим предметом не знаком. Знаешь названия, но совершенно не представляешь, о чем идет речь. Понимаете, месье?
— Прекрасно понимаю.
— Я делал это всю свою жизнь, всю жизнь занимался жульничеством. И понял это, только когда вышел на пенсию. Увы, было слишком поздно! У меня появилось желание попутешествовать, посмотреть дальние края. Но было слишком поздно!
— Конечно. В вашем возрасте путешественниками не становятся.
— Мой возраст здесь ни при чем, месье. Просто поймите меня правильно: отправься я сейчас путешествовать, профессионального позора я бы все равно не смыл. Я думал, что прожил жизнь в чести и совести; а подходя к ее концу, понимаю, что ошибся, в корне ошибся. Что же, прикажете мне спокойно сойти в могилу с таким тяжким грузом вины на плечах, да, месье, это вы мне прикажете?
— Ну же, месье, будет вам… Я вас не совсем понимаю.
— Вы меня не понимаете? Однако все очень просто.
— Ну, вообще-то я вас понимаю. Но все же, месье, если бы вы ничего не знали, вы не смогли бы оставаться преподавателем. Это бы заметили.
— Тут-то вы и ошибаетесь. Никто ничего не заметил. Все проскочило, как письмо в ящик: мое невежество, мое жульничество — все. Как теперь прикажете это исправить? Как исправить вину? Как мне это сделать? И как мне умереть? Ах, если бы у меня не было повода себя корить, месье, я встретил бы смерть с радостью. Вот именно, с радостью! Мне не в чем было бы себя упрекнуть. Я бы с улыбкой закрыл глаза. Вот именно, с улыбкой! А потом? О, потом я бы ничего не боялся. Я был неплохим человеком. Я бы отправился в чистилище и, быть может, в рай, о существовании которого вы только что справедливо напомнили. А может, через несколько сотен лет я бы реинкарнировался в теле красивой женщины или богатого промышленника, если в те времена еще будут промышленники, потому что эти проклятые большевики способны всех их уничтожить. В таком случае я реинкарнируюсь на другой планете. На Венере, например…
— А вы верите в призраков, месье, в призраков, которые обитают в столах? Однажды я решил повращать стол с моим шурином и Эмилем, официантом, который был у нас до того, как появился нынешний. Не получилось. Представьте себе, эта штука осталась нема, как рыба.
— Как обидно, что вы меня перебили. О чем я говорил?
— О большевиках, о планете Венера, это, верно, очень хорошая планета.
— Я рассматривал третью гипотезу?
— Не помню.
— Жалко. Когда меня перебивают, я не могу восстановить ход моих мыслей.
— Это возраст, месье.
— Да, возраст, который все увеличивается. Возраст, он как зверь, месье. Зверь, который все увеличивается, увеличивается, увеличивается и в конце концов сжирает вас живьем.
— Ох, я аж содрогнулся, честное слово.
— Все было бы ничего, если бы меня не мучила эта штука, здесь, в груди.
— По-моему, то, в чем вы себя упрекаете, не так уж страшно. Раз уж никто не заметил. Я вижу, вас даже наградили.
— Это самое ужасное! И виню себя в этом я один. Да, один-единственный. Остальные не хотят меня понимать — родственники, друзья. Не хотят понимать. Некому меня судить.
— Сколько людей радовалось бы на вашем месте.
— Это все бесчестные люди. Я сам себе единственный судья. Что же, прикажете мне умереть? Либо меня вообще судить будет некому, либо я сам себя буду судить целую вечность. Ужасно!
Месье Толю расплакался. Но в 51-м трамвае этим никого не поразишь. Здесь привыкли: столько людей возвращается с кладбища Пантен.
— Не надо переживать, месье, — сказал Гектор Лантерн, — не надо.
Месье Толю вытер глаза ветхим платком. Шмыгнул.
— Я уже ничего не соображаю.
— Это понятно, вы взволнованны.
— Обидно, что я не могу вспомнить конец фразы, на которой вы меня перебили.
— А, это когда вы говорили о коммунистах и звездах.
— Кстати, уважаемый, я вдруг кое о чем подумал, ведь я совершил путешествие после того, как вышел на пенсию. Я был за границей.
— Я тоже был за границей, в Бельгии, в Шарлеруа, а позже в Рейнской области. Но это все равно, что во Франции.
— А я ездил в Лондон. Дело в том, месье, что эта поездка стала концом всего. Конечно, начни я путешествовать сейчас, это не отменило бы моего непутешествования в прошлом; улавливаете?
— Кажется, да.
— Однако, я думал, что если буду путешествовать, то стану меньше себя упрекать. Была у меня такая мысль. Так вот, друг мой, оказалось — наоборот. Путешествуй я сейчас или не путешествуй — все равно. В этом я убедился: все равно. Совесть никуда не денется, месье, и меня не простит.
— Вот напасть.
— Да, жизнь — штука безрадостная, и безрадостнее всего понять это как раз тогда, когда собираешься уходить.
— Смерть — тоже путешествие, месье.
— Да, но эту географию не преподают.
— Как же, месье. А кюре разве не этим занимаются?
— Любопытная мысль. Где вы ее подхватили?
— Не знаю. Мысли приходят, когда я думаю.
— Видите ли, было бы удобно отправиться в это путешествие, освободившись от совести. Вы меня понимаете? Оставив ее здесь, на земле.
— А как же призраки, месье? Вам не кажется, что призраки — это совесть, которая бродит по старым домам, не имея хозяина, которого можно мучить? Вот она ко всем и пристает.
— Надо же, друг мой, кажется, вы неплохо соображаете. Неглупая мысль. И часто у вас такие бывают?
— Я же сказал, месье, когда думаю.
— А когда вы думаете?
— Вы будете смеяться, месье: когда какой-нибудь клиент предлагает моей жене «вы-меня-понимаете», и они поднимаются в зал второго этажа, где стоит бильярд, роскошный бильярд Брюнсвика с бортами марки «чемпион». Вот тогда я и думаю. Ведь я великий рогоносец, господин преподаватель.
— Значит, вы принимаете жизнь с хорошей ее стороны.
— А что делать?
— Конечная, — произнесла дама, у которой была кондукторская сумка с язычками разноцветной бумаги.
— Очень неглупая мысль. Освободиться от призрака, от призрака, который перестанет вас мучить. При таком условии можно и умереть. Пусть будет Толю, которому все трын-трава, и Толю-фантом, который останется здесь.
Он притопнул ногой, чтобы указать, где именно «здесь».
— И который, наконец, от меня отвяжется.
Тут он заметил, что хозяин кафе неожиданно и полностью исчез. Озадаченный месье Толю на миг пожалел, что так незадачливо утратил сознательного собеседника; затем его удивление прошло, и он со смехом спросил себя, не был ли это призрак.
Тюкден подсчитал, что это должна быть третья дверь; правда, всегда есть легкий риск наткнуться на дом bis. Он не хотел отрывать нос от земли и высматривать номер перед тем, как войти: его могли заметить. Он миновал мясную лавку, где вытирали прилавок, — одна дверь; затем пыльную витрину, которую фотограф решился оформить грустными лицами и немощными телами, — две двери; затем лавку книготорговца, специалиста по расшивке манускриптов с церковными хоралами на потребу любителям оригинальных абажуров, — три двери. Тюкден вошел без промедления; слева в коридоре на стене висели почтовые ящики, забитые каталогами, которые разослал какой-то универмаг. Согласно указаниям в «Сурир», это было на третьем этаже справа. На третьем этаже справа Тюкден смог различить на эмалированной табличке: МАССАЖ. Он позвонил. Ему открыли. Он вошел. Какой-то тип выходил из комнаты. Мадам бросилась к Тюкдену, смеясь и подталкивая его.
