XXXII
Тюкден подсчитал, что это должна быть третья дверь; правда, всегда есть легкий риск наткнуться на дом bis. Он не хотел отрывать нос от земли и высматривать номер перед тем, как войти: его могли заметить. Он миновал мясную лавку, где вытирали прилавок, — одна дверь; затем пыльную витрину, которую фотограф решился оформить грустными лицами и немощными телами, — две двери; затем лавку книготорговца, специалиста по расшивке манускриптов с церковными хоралами на потребу любителям оригинальных абажуров, — три двери. Тюкден вошел без промедления; слева в коридоре на стене висели почтовые ящики, забитые каталогами, которые разослал какой-то универмаг. Согласно указаниям в «Сурир», это было на третьем этаже справа. На третьем этаже справа Тюкден смог различить на эмалированной табличке: МАССАЖ. Он позвонил. Ему открыли. Он вошел. Какой-то тип выходил из комнаты. Мадам бросилась к Тюкдену, смеясь и подталкивая его.
— Не люблю, когда мои клиенты встречаются, — сказала она, впихивая его в совсем маленькую комнату, где стоял стул и что-то вроде диванчика, на котором сидела миниатюрная блондинка.
— Это Маргрит, — сказала сводня.
Поговорили о цене.
— Я вас оставлю, — подвела итог хозяйка.
Так она и сделала. Тюкден боялся, что ему придется выбирать между Кармен и негритянкой — он читал об этом в кое-каких рассказах. Маргрит показалась ему ничего; но для него Маргрит было имя брюнетки, потому что его носила горничная родителей, в придачу носившая усы. Этой тезе нашлась антитеза: он вспомнил, что Гретхен — блондинка.
— Садись.
Он сел. Она взяла у него из рук фуражку.
— Шикарная у тебя фуражка.
Надела ее.
— Надо же, мне велика.
Рассмеялась.
— Ты здесь уже бывал?
— Нет.
Он не видел никакой необходимости в этом разговоре.
— Поцелуй меня.
Поцеловал.
Вступительные речи были закончены, она провела его в комнату, и они занялись любовью. Стоило это двадцать франков. На улице Тюкден отходил от третьей двери медленно, посматривая на прохожих на другой стороне: пусть не думают, что он вышел именно оттуда. Ему казалось, что женщины глядят на него по-особому; может, правду говорил Роэль, будто они сразу догадываются, если ты недавно занимался любовью? Он оказался на бульваре Сен-Жермен, пересек перекресток и поднялся по улице Одеон, воспользовавшись правым тротуаром, поскольку левым никогда не пользовался.
Все оказалось исключительно просто и неприязни не вызывало; но нельзя также сказать, что это было исключительно приятно, потому что все произошло слишком быстро, а еще потому, что женщина слишком явно думала о чем-то другом. Но все оказалось настолько просто, что трамваи от этого не остановились и пешеходы продолжали сновать туда-сюда во всех направлениях, как ни в чем не бывало. Это, несомненно, было одно из самых мелких событий дня и его собственной жизни, которое в конечном счете ничего значило и даже не избавляло от необходимости лгать Роэлю в разговорах о женщинах. Вновь Тюкден удивлялся простоте явления. Это было так же просто, как сесть в метро или пойти в кино. Но и намного сложнее: сколько окольных путей, секретов, притворств. Нет, решительно, это было совсем не просто.
Тюкден прошел мимо «Шекспира и Ко» и остановился, снедая глазами великого «Улисса» в синей обложке, затем продолжил свой путь к «Одеону», бросил беглый взгляд на новинки сезона, перешел на другую сторону и двинулся вдоль решетки Люксембургского сада в направлении дворца Медичи. История его девственности была слишком долгой, лучше бы он ее сократил. Может, он и в самом деле стал бы другим, если бы сразу по прибытии в Париж начал посещать проституток; а то и не дожидался бы ради этого отъезда из Гавра — города, где борделей предостаточно. Правда, он боялся болезней. С его обычной невезучестью в Гавре он бы их не избежал. Он не видел в этом ничего смешного, ему были отвратительны студенческие шутки на эту тему, как, впрочем, и на любые другие. Его тошнило от глупости; в Квартале она проявлялась более агрессивно, чем где бы то ни было. Но речь шла не о глупости, речь шла о любви, хотя любовь — это громко сказано; но Тюкден ни о чем не жалел.
Он сел на террасе «Шоп Латин» и в ожидании Роэля принялся рассматривать проходящую толпу. Ему стало очевидно, что существует два типа человеческих существ, и никогда еще эта очевидность не казалась ему более очевидной: есть мужчины, а еще есть женщины. Они сновали туда-сюда, ничего не выражая, принимая безразличный или непринужденный вид, но достаточно было внимательно взглянуть, чтобы заметить, откидывая все возможные сомнения: с одной стороны, существуют женщины, а с другой — мужчины. «Великая и глубокая очевидность», — подумал Тюкден, выпивая стакан белого вина. Потом он принялся оценивать проходящих женщин, словно перед ним кобылицы; но он не отдавал себе в этом отчета.
— Привет, старик. Что новенького?
— Ничего, — ответил Тюкден.
— У тебя странный вид.
— У меня? Белое вино будешь?
— У них белое сухое или сладкое?
— Сухое. Я еще возьму.
— Слушай, ты представляешь, я только что встретил Толю. Уже не прийти сюда, чтобы на него не нарваться. Старик все так же терзается мыслями о смерти.
— Он прав, — сказал Тюкден.
— Ты что, думаешь о смерти?
— Я не о себе.
— Он рассказал мне невероятную историю, которая, судя по всему, его очень заинтересовала; это история с одним кривым, которому какой-то художник, якобы, выколол единственный глаз, причем Толю уточняет: «указательным пальцем»; затем у ослепшего одноглазого сперли бумажник, а в итоге его задавил автомобиль.
— Газетная утка чистой воды!
— Кажется, он был на похоронах этого типа.
— Он его знал?
— Нет, случайно туда попал. Он провожает похоронные процессии. Только ради этого и живет. Стал своего рода вампиром.
— Бывают вампиры и получше. Дурак Толю!
— Он был самым занудным из всех преподов. Почему преподы превращают то, что преподают, в такое занудство?
— Чтобы ученики не могли знать столько же, сколько они. Отбивают охоту.
— Тонкий ты психолог.
— Ой, хрен с ней, с психологией. Еще белого вина выпьем?
— Да, но не в этом поганом квартале.
Они наугад сели в «восьмерку», которая шла до Восточного вокзала. На Страсбургском бульваре Роэль предложил добавить к белому вину устриц; их с криками толкали в тележках по улице, и приятели купили две дюжины, а потом, после некоторых нерешительных действий, устроились в небольшом бистро предместья Сен-Дени со своими раковинками и бутылью белого вина. Тюкден:
— Помнишь, что ты мне однажды сказал: что ты никогда не воспринимаешь идеи всерьез.
— Что, честно, так и сказал?
— Да. Полагаю, это допустимо. Но я всерьез воспринимаю идеи. Всегда.
— И что тебе это дает?
— Не знаю. Я хотел бы действовать.
— Иначе говоря, ты интеллектуал и хочешь действовать. Известная патология. Может, ты еще и авантюр захотел?
— Авантюр? Их у меня достаточно.
— Что-то не видно.
— У меня интеллектуальные авантюры.
— Возьмем еще белого вина?
— Разумеется.
Они закончили глотать моллюсков.
— А что, если навестить Ублена? — предложил Роэль.
— Где? В Гавре?
— Да, в Гавре. Есть поезд в 7:55. Только не говори, что родители ждут тебя к ужину! Отправишь им пневмописьмо.
— Отправлю им пневмописьмо. Но у меня нет денег на билет.
— Я тебе одолжу. Поселишься у моей мамы.
Роэль допил свой стакан.
— Я твой препод, буду учить тебя действовать, — твердо заявил он.
Роэль и Тюкден отыскали пустое купе, в котором и обосновались со своими сэндвичами и литром белого вина. Они начали с разглядывания пейзажа, высказывая разнообразные замечания о достоинствах и недостатках зрелища. Когда наступила ночь и проехали Мант, они слопали сэндвичи и опорожнили бутылку, которая была вдребезги разбита о рельсы, несмотря на категорический запрет железнодорожной компании. Затем они набили трубки и закурили.
— Значит, всю эту зиму ты просидел в деревне? — спросил Тюкден. — Скучно было, наверное.
— Потрясающе. Сметать снег — это здорово. А разжигать большие костры!
— Мне как-то все равно. Ты жил там один?
— Ты прекрасно знаешь, что нет.
— А с кем?
— Тебе какая разница?
— Она тебя бросила?
— Нет. Мы расстались. Надоела мне и деревня, и она.
— А как Сюз?
— Я ее больше не видел.
— Помнишь, как ты исчез в прошлом году? Бросил меня, а?
Роэль напрягся.
— Скажи, с Вюльмаром тебе было интереснее! — продолжал Тюкден. — Вот ты меня и бросил.
— Прямо сцена ревности.
— Бреннюир сказал, что он подался в колониальную армию.
— Вюльмар? Еще та была сволочь.
