— А покажите свою жену, — робко попросила Маша.
Служкин подумал и вытащил из шкафа увесистый фолиант семейного альбома. С ним в руках он плюхнулся на диван рядом с Машей.
— Алло, Ленка? — заорала Люська. — Знаешь, откуда я звоню?..
— Вообще-то семейные альбомы однообразны... — Служкин начал без интереса листать толстые страницы. — Невеста из сдобного теста, жених — на свободе псих... Регистрация, цветы, кольца, тещин иудин поцелуй, прочая фигня... Ну пьянка, естественно, застолье, как в период застоя... Свидетели наставляют в добродетели... Тамада над столами реет... Короче, все как надо. А потом свадебное путешествие: молодая пара в туче дыма и пара... Тут пауза — бац! — и ребенок родился. Голыш во всех видах, теща сюсюкается, молодые родители, все зачморенные... В общем, смотреть нечего.
— Ну, покажите свои студенческие фотографии, — предложила Маша. — Времен Подводно-партизанской академии.
— Танька, ты? — орала в это время Люська. — А я от Виктора Сергеича звоню!.. Он ногу сломал!.. С Машкой!..
Служкин достал другой альбом и начал показывать другие фотографии — маленькие, черно-белые, мутные. Он указывал пальцем на незнакомые Маше лица — молодые, смеющиеся — и рассказывал про друзей, оживляясь и улыбаясь воспоминаниям, а Маша послушно вглядывалась в снимки, чуть нагибаясь над альбомом и сдувая с глаз падающую челку.
— Что-то, Виктор Сергеевич, вы со всеми своими друзьями расстались, — наконец осторожно заметила Маша.
— Ну да, — подумав, согласился Служкин и закрыл альбом. — Видишь ли, Маша... По-моему, нужно меняться, чтобы стать человеком, и нужно быть неизменным, чтобы оставаться им. Я вот каким был тогда, в университете, таким и остался сейчас... А друзья... Друзья переменились — вместе со временем, вместе с обстоятельствами...
— Нинка, ты? — орала Митрофанова. — Нинка, ты чего делаешь? Ничего?..
— Одни мои друзья бизнесом занялись, другие — спились. Кое-кто в столицу подался, а некоторые — даже за океан. А я после университета домой поехал. В Пермь, в глухую провинцию, на самый край географии. Ведь все мы чего-то ищем и все чего-то находим.
— А вы нашли здесь, что искали?
— Видишь ли, Маша, в чем парадокс... Находишь только тогда, когда не знаешь, что ищешь. А понимаешь, что нашел, чаще всего только тогда, когда уже потерял.
Тата немного простыла и сидела дома. Служкин на кухне занимался четырьмя делами сразу: чистил картошку, жарил рыбу, следил за Пуджиком и принимал посильное участие в играх Таты. Пуджик задумчиво бродил по раковине умывальника и делал вид, что его интересует лишь исключительно содержимое мусорной банки, а вовсе не сковородка с минтаем. В это время в прихожей затрещал звонок.
Ругаясь, Служкин взгромоздился на костыль, сунул Пуджика под мышку и пошел открывать. На пороге стояла Сашенька Рунева.
— Витя-а... — с ужасом протянула она, увидев гипс и костыль.
— Проходи, Сашенька, — велел Служкин и упрыгал обратно на кухню.
Сашенька вошла в кухню и робко присела у стола.
— А я от Будкина иду, — виновато сказала она. — Будкин мне и сообщил, что ты ногу сломал, в гипсе лежишь... Как это случилось?
— Упал, — лаконично ответил Служкин.
— А я думала, ты больше не хочешь видеть меня с тех пор, как узнал про Колесникова... Не заходишь, не звонишь...
— Он что, все еще благоуханный цветок твоего сердца?
— Когда одиноко, очень хочется, чтобы хоть кто-нибудь рядом был... — печально пояснила Сашенька. — Я знаю, что он дурак... Но он всегда вокруг вертится, говорит, что любит, зовет замуж, обещает развестись...
— Это не причина, чтобы с ним спать.
— Я уж и не знаю, как так получилось... Сама себе противна... И не нужно мне его, а не могу остановиться... Убежать бы от себя, да не получается...
— Лучше ты его на фиг пошли, — посоветовал Служкин.
— У меня не выйдет, — безнадежно призналась Сашенька. — Я уже думала об этом. Да Колесников и не уйдет. Он себя у меня уже как дома чувствует, звонит и говорит, чего на ужин приготовить...
— М-да-а... Ловко ты Будкина кинула.
— Не кидала я его, что ты, Витенька!.. — испугалась Саша. — Я его, может быть, даже сильнее люблю оттого, что сознаю, как плохо по отношению к нему поступаю... Но разве я могла иначе? Ты же сам мне советовал завести любовника, чтобы не мучиться.
— Я же и виноват, — мыкнул Служкин. — Когда я тебе советовал, Сашенька, дорогая, извини за откровенность, я имел в виду себя.
— Ви-итя!.. — умоляюще произнесла Сашенька. — Разве у нас могут быть отношения лучше, чем сейчас? Ты мой самый дорогой друг!..
Тут в комнате раздался рев, и вскоре Тата вбежала в кухню с куклой. У куклы из плеч торчали ноги, а вместо ног были руки.
— Папа! Папа!.. — захлебывалась Тата. — Это Будкин вчера сломал!..
— О господи! — воскликнул Служкин, взял куклу, быстро оборвал перепутанные конечности и ввинтил их на свое место. — На, держи, не плачь. Будкин придет — мы с ним то же самое сделаем.
Всхлипывая, Тата недоверчиво осмотрела куклу и, успокоенная, пошла в комнату.
— Кстати, — вспомнил Служкин, — а как ты у Будкина побывала?
— Можно, я закурю? — спросила Сашенька, закурила и задумчиво рассказала: — Знаешь, Витя, как раз очень хорошо пообщались... Он меня коньяком угощал, смеялся, даже отпускать не хотел... Но был такой момент... Как бы это сказать... Он спросил меня, как у меня дела с Колесниковым, но спросил так, будто это его мало интересует, будто у него самого есть что-то и поважнее... Мне показалось, что на самом деле появление Колесникова в моей жизни его очень уязвило и он теперь маскируется... Хотя однажды я видела его с учительницей из твоей школы... Как ее?..
— Кира, — мрачно подсказал Служкин, чистя картофелину.
— Вот, с Кирой видела... И он будто бы хочет в отместку показать мне, что отношения с Кирой ему важнее, чем отношения со мной. Что он влюбился в нее. Но я-то знаю, что он любить не умеет. Скажи мне, Витя, у Будкина с этой Кирой что-нибудь есть?
— Нету, — ухмыльнулся Служкин. — Хотя возможно, что он с ней спит.
— Значит, он все-таки думает обо мне, раз уж так выделывается...
— Лучше бы, Сашенька, ты вообще не размышляла об этом, если у тебя плохо получается, — мягко посоветовал Служкин, серпантином срезая с картофелины шелуху. По его левую руку уже громоздилась целая куча белых, очищенных картофелин — упрощенно-геометрических, вроде икосаэдров.
— Ну объясни мне тогда! — почти с мольбой потребовала Саша.
— Как я могу объяснить тебе, Сашенька, если ты ничего не хочешь знать? — вздохнул Служкин. — Я тебе уже тысячу раз предлагал упростить ситуацию: ты люби меня, а я буду любить тебя, и все будет хорошо.
— Почему же я не хочу знать? — жалобно сказала Сашенька. — Я хочу! Скажи мне правду — любую, я выдержу. Что там у Будкина с Кирой?
Служкин только махнул рукой.
— Я не могу тебе изложить факты, — начал устало пояснять он, — потому что ты их неверно истолкуешь. Я тебе даю сразу истолкование — верное, потому что со стороны виднее. Но тебе его не надо. Тебе нужны факты. Замкнутый круг, Сашенька. Ты в своей душе как в комнате без окон и дверей. Поэтому и любовь твоя какая-то бессильная. Ты очнись. Свет не сходится клином ни на чем.
Сашенька молчала, опустив голову.
— Н-ну, с-скотина!.. — вдруг закричал Служкин.
Пуджик спокойно сидел в раковине умывальника над двумя рыбьими хвостами, как победитель над поверженными вражескими штандартами. Толстый, сытый, немигающий, он очень напоминал филина.
Глава 32
«В ТОМ ГРОБУ ТВОЯ НЕВЕСТА...»
Надя и Будкин ушли кататься на лыжах, а Служкин пек блины. Большие блины у него рвались и комкались, и он пек маленькие блинчики, которые называл «пятаками». Уже целая гора томных «пятаков» лежала в большой тарелке. По кухне плавал вкусный синий чад. Тата сидела на полу и напяливала туфельки нереально красивой кукле Барби, которая растопырила на табуретке ноги, как ножницы. Из подъезда донесся стук лыж по перилам, и в дверь протрезвонили.
— Надя! — закричала Тата, вскочила и бросилась в прихожую.
Первым в квартиру вбежал Пуджик с длинным сугробом на спине. Потом с лыжами вошла Надя — румяная и счастливая, а потом Будкин с бутылкой вина в кармане пуховика.
— Ну да, на лыжах они катались, — с сомнением сказал Служкин Будкину. — До ларька и обратно. Говорит, что астроном, а бежит лишь в гастроном...
— У тебя блины сгорят, — напомнила Надя.
Пока Надя и Будкин переодевались и связывали лыжи, Служкин допек «пятаки» и вылил на сковородку остатки теста из кастрюли. Получилось нечто вроде Австралии с Большим Барьерным рифом в придачу.
Яркий до изумления закат горел над Речниками. В синей дымке от блинов свет его приобретал апельсиновый оттенок. На столе в блюде, закатив глаза, лежали потные, сомлевшие, янтарные «пятаки». В сковородке щедро лучилось расплавленное масло. Варенье в вазочке от невообразимой сладости стало аж лиловым. Чай приобрел густо-багровый, сиропный цвет. Даже пышная сметана стеснительно порозовела. Все расселись вокруг стола. Будкин, причмокивая, сразу схватил один «пятак», положил его на широкий, как лопата, язык и убрал в рот, как в печь. Хмыкнув, он оценивающе пошевелил пальцем груду блинчиков.
