В итоге ясно одно: город, озаренный той ночью величественным и ужасающим небесным явлением, беспокойно ворочался и метался во сне. Магнитные стрелки в человеческих клетках угрожающе трепетали в полном соответствии со сбивчивой пульсацией того гигантского сердца, о котором даже наиученейшие мужи нашего времени не могут сказать ничего определенного.
Ночь напролет не сомкнувший глаз дежурный редактор, собрав все поступившие сообщения, изгрыз карандаш, и в конце концов начертал заголовок, увенчавший первую полосу газеты. Бросаясь в глаза еще не просохшей типографской краской, он гласил: НЕБО НАД СЛОВЕНИЕЙ БЫЛО КРОВАВО-КРАСНЫМ!
60
Меня разбудил стук «Ремингтона». Я чувствовал, как его громкие резкие удары проникают в мой мозг, разрывая сон. Мне снилась Марьетица, что-то утренне-эротическое. Все происходило где-то здесь, в этом убогом гостиничном номере, и в то же время среди ее восточных ковров, под красным абажуром. Бахрома отбрасывала тень на ее лицо, а мы лежали на полу; она мне что-то шептала, но я не понимал ни слова. Я видел свою комнату в неясном свете уличных фонарей. Уличные фонари — а красные, сказал я, странное освещение… Она не отвечала. Комната была красной от света, который лился с улицы, а мой мозг долбили какие-то механические звуки, которые становились все громче и все резче врывались в мозг. Потом она сказала: ты разбудил меня, ты впервые пробудил во мне женщину. Смятенная магнитная стрелка дергалась в моих внутренностях, потом начала останавливаться. Сон мой был тревожным, но и успокаивающим. Тусклый свет зимнего утра, со всех сторон надвигается моя неубранная, в привычном беспорядке комната, а тревоги тем не менее нет. Самое время основательно поразмыслить. Редкие минуты полного покоя, только стук пишущей машинки, стрекочущей этажом ниже, там находится какая-то контора. В тишине, которая звенит тем сильнее, чем резче разбивает ее стук «Ремингтона», его резкие и неравномерные удары, — в звенящей тишине меня неожиданно пронзила мысль: наступил последний час, когда я могу уехать. Полтора месяца торчу в этом городе в силу какого-то невероятного недоразумения, и я не в состоянии это осознать. Приехал сюда, чтобы встретиться с Ярославом и увидеть город, где прошло мое раннее детство. Приехал потому, что хотел порадовать своих стариков какой-нибудь безделицей, рассказать им, что теперь там, на том самом огороде, где когда-то росла сочная фасоль и где я некогда помял цветы на грядке, а в церкви плакал и громко требовал, чтобы мне позволили взять мячик из рук седовласого старика. Приехал, чтобы потом в кухоньке, совсем прокопченной и затхлой, оттого что ее постоянно приходится топить, чтобы согреться моим мерзнущим старикам, рассказать им что-нибудь, что их порадует. И неожиданно застрял здесь. Даже весточки не послал. Только слал телеграммы Ярославу, которого наверняка давно уже нет в Триесте. Наверное, он давно вернулся к Аленке в Вену или же преспокойно поживает себе в Швейцарии. А я торчу здесь. В самом деле, произошло нечто, чего мой разум не может постичь. Столько лет таскался по белу свету, а тут вдруг сошел с поезда и остался. Может, я точно так же мог остаться где угодно? Или это непременно должно было случиться именно здесь? Будто я попал в некую западню, где не по своей воле познакомился с чужими людьми и откуда нет сил выбраться. И вот передо мной последняя возможность вылезти из ямы. Сегодня вечером я буду сидеть в вагоне и вспоминать Маргариту, и все, что произошло здесь, и кабаки, где я провел столько ночей, — все будет проноситься за окном вагона, словно сновидение. Все лица будут стоять перед глазами, сменяясь чередой под стук колес, а поезд будет нестись туда, вдаль, к Вене. Я вскочил и быстро начал собирать вещи. Засовывал в чемодан все, что попадалось под руку. Грязнее белье бросил в корзину для мусора. Плеснул в лицо холодной водой. Оделся и присел на дорожку.
Долго смотрел на кожаный чемодан.
61
Последние дни в городе хозяйничают ряженые. Вчера ворвались в корчму. Одетые в вывернутые наизнанку тулупы, увешанные колокольцами. Прыгали и скакали, и сидящим за столами людям становилось не по себе от летающих над головами палиц, утыканных гвоздями. С дравских и птуйских полей явились они перед весенним праздником Пуста[45] дикими вестниками пробуждающейся природы. Словно одержимые бесом, буйствовали они и носились везде, словно в головах под масками ум заходил за разум. Потом они сняли свои рогатые маски.
И стали похожи на каких-то допотопных животных с гигантскими телами и крошечными головками. Лица их были обветренными и продубленными. Головы обвязаны косынками. Пот лил градом, и они опрокидывали в себя огромные кувшины с вином. Куренты[46], темные языческие чудища — порождение дикой природы, — ворвались в город. Я думал, что в этих маленьких головках под масками страшных чудищ и великанов с ежеобразными палицами в руках бродят маленькие опасные и злые мысли. Злые и пьяные. Впрочем, и мои собственные мысли были не лучше. Когда один из курентов вновь нацепил свою маску, в прорезях для глаз засверкали совершенно красные белки. Значит, и у этого в душе остался кровавый отсвет сияния.
Я расплатился за стакан вина деньгами, занятыми у моих разлюбезных подружек Г. и К., и вышел на воздух, вслед за беснующимися чудищами. Долго стоял и разглядывал толпы людей, окружавшие их. Затем, сам не знаю как, очутился в северной части города. Ходил под освещенными окнами, где они сейчас наверняка сидят за чаем с ромом и фруктовым печеньем и рассказывают какую-нибудь жуткую оккультистскую историю или рассуждают о политике в городе, в республике, в стране, в Европе, в мире. Почему-то был уверен, что говорят о гостинице, сгоревшей в Вене. Утром я заходил на почту. Ничего. Знакомая барышня в окошечке для телеграмм посмотрела на меня так, будто бы перед ней стоял совершенно чужой человек, и холодно кивнула. Больше не улыбается, не показывает свои ровные белые зубы. Я подумал, а вдруг в Триесте или в Вене что-нибудь случилось. Я уже давно не читаю газет и не общаюсь с людьми, не знаю новостей. Зашел в народную читальню. И был потрясен. В Вене сожгли гостиницу. В Австрии творится что-то невероятное. А если Ярослав жил в этой гостинице и сгорел? Или его затоптала разъяренная толпа? Или же сразила шальная пуля? Нашлось сообщение и для Федятина. В его стране выносят смертные приговоры послам, политикам, генералам и немедленно приводят их в исполнение.
Я долго сидел на скамейке в парке без единой мысли в голове. Теплый февральский ветер топил снег, и в сумерках слышалось журчание бежавшей под снегом воды.
Рассказал Федятину о том, что вычитал в газетах. Мне показалось, он усмехается в бороду. Или мне это только так видится сквозь теплую самогонную пелену. Главине я сказал, что в Австрии творится черт знает что и теперь-то уж я точно туда не поеду, раз там горят гостиницы и разъяренные толпы могут затоптать человека ногами. Главина заметил, что ему одинаково наплевать и на Австрию, и на немцев, и на жидов, и на словенцев, плевал он на весь мир. Жрут, суки, пьют, разъезжают на своих автомобилях, якшаются со своими раздушенными бабами в шелковом белье. А мне что же, самого себя удовлетворять, что ли? — орал он, и в изрезанное лицо бросилась вся его дикая кровь. Рядом с ним сидел худощавый и молчаливый молодой человек. Мало пил этот молодой человек, очень мало пил и на меня поглядывал недоверчиво. Что ж ты, не можешь себе бабу найти? — спросил Главину молодой человек с впавшими щеками и редкими белесыми бровями, которых почти не было видно при маслянистом желтом освещении, под лампами, плавающими в густом табачном мареве. Но Главина не желал иметь дела ни с одной вонючей бабой, которые не моются. Главине в голову приливало все больше злой бешеной крови. Она выступала сквозь порезы на лице, и ее красные капельки дрожали на щеках, будто мельчайший бисер кровавого пота. Что-то они темнят, что-то нехорошее замышляют с этим худощавым без бровей, какую-то кашу заваривают. Худощавый почти не пил, а я пил очень много, очень много пил и все же видел, как они о чем-то сговариваются, а на изрезанной, до блеска выбритой коже Главины дрожат кровавые капельки, и белки глаз у обоих кроваво-красные. Это сияние полыхает теперь у всех, в какие глаза ни загляни. У каждого теперь белки как у ангорского кролика-альбиноса, кроваво-красный отблеск горит во всех глазах, и если заглянуть в мои глаза, они, наверное, такие же.
Я перешел через Державный мост и промочил ноги в потоках воды от растаявшего снега, бежавших по плитам мостовой. Долго смотрел на реку и подумал, как хорошо было бы лечь в нее, чтобы черная вода в своих тихих струях неслышно понесла меня туда, вниз, вниз, в Черное море, или куда там она впадает. Одно только плохо, что там, в глубине, холодный рыбий зверинец.
