Я выпил стакан вина и заказал еще. Меня отталкивали официанты, дергали и терлись о меня своими мягкими грудями какие-то дамочки, куда-то тянул Страус, и казалось, всем было просто необходимо оттащить меня от этой стойки. Тогда я судорожно вцепился в нее и сразу же посреди всего этого обезумевшего, толкающегося, ревущего человеческого моря меня охватило какое-то тепло, и наступило блаженство. Я осмотрелся. В большом зале знакомых не было, среди танцующих ни одной фигуры, напоминающей кого-нибудь из их компании. Мой взгляд блуждал от лица к лицу, от маски к маске, от урода к уроду, от красавицы к красавице и искал только ее одну — Марьетицу. Что-то проснулось во мне, я хотел во что бы то ни стало ее найти.
Неожиданно я заметил знакомую плешь. Рубашка на господине была расстегнута, весь он был увешан лентами, потный, а на лысине точно посередине торчал вверх длинный красный нос. Танцуя, он запыхался и передвинул его с лица на затылок, и теперь нос торчал там, напоминая то ли красный колокольный язык, то ли толстый прямой рог.
Я хотел было подойти к нему и спросить что-нибудь совсем обыденное, где, мол, остальные господа, где дамы, или что-то в этом роде, как будто между нами ничего не произошло. Кажется, я и в самом деле подошел бы, если бы в ту же секунду передо мной не возникла знакомая Монахиня. Грубое мужское лицо под белым покрывалом Монахини было ободрано, на лбу запеклась кровь.
— Для чего мы учим соколов? Для того чтобы лупить немцев! Мы их в порошок там стерли! — рассказывала Монахиня окружившим ее, и мне в том числе. — Врезали швабам по первое число, все морды в кровь! Однако это не означает, что я должен ночевать в «Графе», — продолжал он свою речь, — не на того напали, уж я-то знаю, когда когти рвать! Один раз ночевал, хватит. Каменная постель, не жратва — помои! Нет уж, меня в «Граф» не затащишь!
Наконец Монахиня с Соколиным сердцем в обнимку и со Страусом пропали в толпе, и когда мне вновь открылся обзор танцующих, я успел заметить, что плешивый со своим вызывающим красным рогом на голове направляется к бару.
Вот где они, значит. Не успев ничего обдумать, я взял стакан и стал проталкиваться к бару. Перед входом давка была еще ужаснее. Люди в масках вытягивали шеи, пытаясь заглянуть внутрь. Мне удалось прорваться только после того, как я до последней капли выплеснул вино на одежду какому-то Бедуину. В баре было темно, и сначала я ничего не мог разглядеть. Потом вспыхнул какой-то свет, и в потолок ударил столб огня. О-о-о-о, дружно вздохнули в дверях. Через секунду пожиратель огня заглотил пламя, и крики восторга перешли в бурные аплодисменты. Факир низко поклонился, и полуголая ассистентка подала ему длинный обнаженный клинок. Он показывал его окружающим, я хорошо видел его лицо и даже заметил, как он улыбается и подмигивает дамам. Приготовился, значит, клинок сожрать.
Все они были там. Сначала я увидел плешивого, красный нос все еще торчал на макушке. Буссолин был в черном, словно какой-нибудь романтический Зеро, или что-то в этом роде, инженер сидел с развязанным галстуком и в канотье. Одна дама была в костюме зайчика, другая потела под огромным париком, третья истошно визжала и хлопала. Ее не было.
Я не мог присоединиться к ним с пустым стаканом, хотя точно решил, что подсяду. Пока факир заглатывал кинжал, мне удалось на ближайшем столике заменить пустой стакан на полный. Иначе было нельзя. Не мог же я позволить, чтобы мне наливали вино, будто какому-нибудь бедняге виноделу с инженеровых виноградников. Несколько стульев за их столом пустовало. Один наверняка был Марьетин. Я даже и не заметил, как сел, потому что факир Тюрбан показывал новый номер, и все зачарованно смотрели на его божественную улыбку. А я наблюдал за их лицами и думал о том, как они поведут себя, когда увидят за своим столом человека с черной повязкой на глазу.
Все так и произошло. Первой меня увидела Белочка. Не знаю, чья это была дама, кажется, я не был с ней знаком. Я сидел на углу длинного стола, а она сбоку, лицом к чародею. Большинство мужчин сидели по другую сторону, так что им приходилось оглядываться, чтобы видеть фокусы. Сначала даме показалось, что она обозналась. Она быстро взглянула на Тюрбана, потом — на меня, и лицо ее вытянулось. Я видел, как пальцы нервно теребят беличий хвостик, лежащий на коленях. Под столом она толкала свою соседку, если не ошибаюсь, жену плешивого. Та сначала не обращала на ее знаки внимания, наконец обернулась. Белочка что-то ей зашептала, и рукой, в которой держала хвостик, показывала в мою сторону. Соседка ее не растерялась, напротив, я поймал ее свирепый взгляд, потом она вытаращила глаза, и на лице ее возникло странное выражение, что-то среднее между гневом, яростью и дакаконтолькосмеет! Факир закончил выступление. Вместе с полуголой ассистенткой они раскланивались и благодарили публику за аплодисменты, а в конце под общий хохот он поднял свой тюрбан, отчего черные волосы упали ему на глаза, и напялил его на голову ближайшей дамы. Мокрые волосы прилипли к потному лбу, он продолжал улыбаться, кланяться и благодарить зрителей. Однако с этого мгновения наиболее ошеломляющим номером программы становился стол инженера Самсы.
Мужчины не спеша поворачивались и упирались в меня взглядом. Жена плешивого доктора, поджав губы, многозначительно кивала, Белочка, сопровождая свою речь быстрой жестикуляцией, что-то шептала не то Гречанке, не то Римлянке, инженер преисполненным достоинства движением подлил себе вина, плешивый доктор поправил рог на лысине, а Буссолин побагровел.
За другими столами стоял крик и хохот, за нашим на какое-то время установилась мертвая тишина. Я помню все до мельчайших подробностей, каждое движение, каждый взгляд. Тот вечер остался у меня в памяти, хотя я и не могу сказать, что был совершенно трезв. Да будь я трезвым, я бы, конечно, не выкинул ничего подобного. Я ждал, что произойдет, а они ничего не предпринимали. Переводил взгляд с одного лица на другое и каждому пытался заглянуть в глаза, но они растерянно отводили взгляды.
Первым пришел в себя Буссолин. Он встал и, как и подобает настоящему мстителю Зеро, выпятил грудь, готовясь произнести речь. В этот момент к столу подлетела какая-то милая зверушка, однако, увидев насупленных мужчин и особенно лицо Буссолина, ставшее совершенно багровым и мучительно дергавшееся в поисках достойных слов, надула губки и, махнув хвостом, испарилась.
Однако, прежде чем Буссолин сумел обдумать свою речь, инженер дернул его за рукав.
— Никаких скандалов, пожалуйста, — приказал он, — сядьте.
Буссолин сел и гневным жестом налил себе вина. Рука, в которой он держал стакан, чуть подрагивала.
— Мы ни перед кем не закрывали дверей нашего дома, — с достоинством произнес инженер Франье Самса. И через мгновение поправился — Я хочу сказать, никому не отказывали в гостеприимстве за нашим столом. — Он обвел присутствующих многозначительным взглядом и добавил с ударением: — Даже если гость нам неприятен.
Наступила пауза. Первым нашелся Буковский. Не дал испортить себе настроение. Натянул свой красный нос на место и сделал по направлению ко мне: бу-бу. Действительно, получилось смешно. Все и засмеялись. Кроме меня, разумеется.
Хором заговорили о фокусах факира. Только Буссолин оставался тих и задумчив.
Что касается плешивого доктора, то он был так весел, что его примирение с моим присутствием за столом было вопросом времени. Я ловил его замечания в мой адрес, которые представлялись мне вполне приемлемыми. Из создавшейся ситуации он всеми силами старался извлечь нечто юмористическое. До меня донеслось: этот Корсар явился для того, чтобы украсть у нас самую прекрасную даму. Мне это совсем не показалось смешным. Буссолину тоже. Инженер засмеялся. А что ему еще оставалось делать?
64
Потом произошло сразу два события. Оркестр в большом зале грянул туш, гул поутих, и было слышно, как какой-то голос объявлял «очень веселый, очень неожиданный номер». В тот же миг я заметил испуг на беличьей мордочке, потемневшее лицо мстителя Зеро совсем окаменело. Я понял, что подходит она. Встала за спиной Буссолина. На ней было трико Арлекина с белым гофрированным воротником и маленькой шапочкой — завершающим штрихом к костюму. Вся она была шелковая и необычная. Я ощущал запах ее волос, почувствовал, как вспотели ладони и на лбу выступил холодный пот. Она тоже будто приросла к полу. Конферансье вбежал в зал и воскликнул: в юмористическом номере перед вами выступят Абиссинский Король и Римский Император! Потом я слышал грохот передвигаемых стульев, чувствовал, как люди толкают и задевают меня, — однако видел только ее, только ее. Не помню, когда я указал ей на свободный стул, мол, садись рядом, то ли когда Самса был еще за столом, то ли после его ухода. Бар мгновенно опустел, и в зале остались трое: она, Буссолин и я. Ну, может, в темном углу еще какой-нибудь выпивоха, однако мне казалось, что в целом мире больше никого нет. Буссолин, насупясь, упорно молчал. Сидел будто упрямый мальчишка, у которого что-то отобрали или несправедливо наказали. Она была рядом со мной, совсем рядом, и смотрела в свой стакан. Молчание. Мы хранили молчание. Я заметил, что инженер не ушел. Он стоял в дверях и вроде бы не обращал на нас внимания, хотя было ясно, что всем своим существом он с нами. Время от времени в тишину врывался гомерический хохот. Из зала доносились голоса, можно было различить отдельные слова: содружество наций, великая Италия, giovenezza, giovenezza[47], Чемберлен, наши бронетанковые войска, наши лучники и копьеносцы, и тому подобное. Абиссинский Король и Римский Император дурачились на сцене.
