В. Л.
Индевелым снежком, упавшим с луны,
Осыпались истраченные века
С пестрой полы поющего старика
Возле полога чайханы.
Медноруких людей лудили внутри
Замороженной пахлавы.
Было страшно от тусклой зимней травы
И от быстрой зимней зари.
Двухметровый с серым царским лицом
Наседал, торопился, лез:
«Через десять минут отбывает рейс,
Пропусти — я в праве своем.
Уж какую хочешь поставь печать,
Без меня не взлетит твой гребаный „ТУ“:
Я оттуда, и гроб уже на борту —
Не тебе, а мне отвечать».
Я запомнил, я понял — уже тогда,
Сквозь подгнивший коричный дым,
Сквозь мороз, входящий гостем ночным
В разогретые города,
Регистанский забытый джиншей фарфор,
Пыль, которой стала река,
И мычание лунного старика,
Не умолкшее до сих пор,
То, что сроду стоит во взгляде слепом,
Что глухому немой говорит в тоске,
То, что в тюркской пустыне шуршит в песке,
А в еврейской горит столпом,
Что выходит с дымом из русских труб,
Бьется ласточкой о стекло,
В первый раз проступило и обожгло —
И от тока дернулся труп.
Столько мертвых отцов воскресло с тех пор,
Столько умерло тех, кто жил,
Столько порченой крови вышло из жил,
Столько пара вышло из пор,
Что пора б серолицему долететь,
Отпустить товарища в чернозем,
Но исхода не видно, а под крылом
Тьмы и света мелкая сеть.
Видно, рано еще, коли жив старик
И еще не истлел халат,
И с луны созвездья еще летят,
И мерцает мертвый арык.
Знает Бог, что будет после грозы,
Когда по земле проскользят шасси,
Когда поплывет по шоссе такси
И сомкнутся в небе пазы.
Геральдика 1
Ручной кабан, болезненный, нежирный,
Жует в дощатом стойле корм эфирный,
Костлявый вол — в чем держится душа! —
В кормушке не находит ни шиша,
Забитый Буцефал, лишайный мерин,
Что завтра встретит утро, не уверен,
Топтыгин дня не прожил бы в лесу,
Цыганское кольцо в его носу,
Бурчит он на потеху детям малым
О том, как слыл свирепым генералом.
Давно уж он невинных не казнил
И напрочь вкус малины позабыл.
И надо всем, томясь ненужной славой,
Висит орел, двугорлый, но безглавый.
2
Но есть в веках геральдика иная.
Ее, еще доподлинно не зная,
Провидел мир в цепляющемся сне:
Кровавые красавицы в волне
И в камень заточенные титаны,
Качающие горы неустанно…
Не в том ли стихотворца ремесло,
Чтоб укротить пленительное зло
И сделать тварью, образом и знаком
Тех, что кочуют меж огнем и мраком?
Сумей назвать и приручить сумей
Стокрылых птиц и семиглавых змей
И поселить чудовищ земнородных
На гербы царств, нетленных и свободных.
Шубинский Валерий Игоревич родился в 1965 году. Петербургский поэт и критик. Печатался в журналах «Континент», «Вестник новой литературы», «Звезда», «Волга», альманахе «Камера хранения» и др. Автор книг «Сто стихотворений» и «Имена немых».
Александр Солженицын
Угодило зёрнышко промеж двух жерновов
Очерки изгнания
А затем азиатская поездка завязалась и сама собой. Летом 1981 мой первый японский переводчик Хироши Кимура написал, что будет в Штатах и хотел бы меня посетить. При встрече в Вермонте он поразил близким знакомством с сегодняшней советской жизнью, не раз там бывал, многих литераторов знал. От природы ли у него была такая вроде бы не-японская черта или сообщилась ему от касаний с русскими, но постоянно встречал я в нём — и все наши потом недели в Японии — открытую русскую сердечность. Я под секретом рассказал ему о намерении попутешествовать в Японии после Южной Кореи, просил его содействия: поездить вместе по острову Хонсю. Но ещё не было у меня чёткого плана общественных выступлений в Японии. Прошло с полгода — и вдруг Кимура шлёт мне (будто не сам затеял, а к нему обратились с поиском) приглашение от крупной японской газеты «Йомиури»: просят три моих выступления — по их телевидению «Нихон», по их же радио «Ниппон», статью в «Йомиури» о положении в СССР — и обязательство не сноситься с другими компаниями «медии». А за всё то — никаких хлопот об организации, автомобиль с шофёром для поездки по стране и немалый гонорар. Никогда прежде я подобного приглашения не получал — а все ведь именно так и ездят. Я охотно принял. И при таких заботах согласился на их просьбу переставить Корею на второе место, чтобы посвежу выступить в Японии. Позже они просили добавить в условие ещё дискуссию за круглым столом в «Йомиури». Я согласился. Затем — сменить выступление по радио на речь «к избранному кругу руководящих лиц Японии». Что же, как раз руководящих лиц и надо поворачивать. Считать выступление закрытым или открытым? (Разная степень откровенности и резкости выражений.) — Считать открытым, и будет 500 человек. — Отлично, согласен, лучше не придумать!
И я стал готовиться. Закончил Вторую часть «Зёрнышка», сел читать — к Японии и вообще к Азии. Для путешествия, для ориентировки — надо было много начитать, и всё по-английски, и делать выписки. Статью об СССР японцы особенно требовали написать ещё до моего приезда в Японию, чтобы успеть перевести, не опоздать с публикацией. И «речь к руководящим кругам» была настолько ответственна, что я, конечно, должен был не только обдумать её заранее, но и дословно написать, лишь позже поправив на путевые впечатления. Полтора месяца ушло на всю эту подготовку, никогда я так не удалялся от своей основной работы.
Чтбо могла быть за статья об СССР? «Как коммунизм калечит народы» (вообще всякие народы, но на примере СССР)? Я знал о том слишком много, но и слишком же много в разных местах об этом говорил, — не повторяться, хотя японцы, может, того ничего не читали. А наверно, надо дать очень сжатый, плотный и конкретный обзор сегодняшней жизни. Статья становилась не собственно моей, а компилятивной, как я никогда ничего не писал. Публицистической задачи я тут не решал, а — уплотнить всё огромное в малый объём, это я умею. (С годами наращиваются уже тысячи страниц в моих книгах, а всё же я считаю, что я лаконичен: по объёму втиснутого.) У «Йомиури» — 9 миллионов читателей. Материал должен быть доступный массам, очень конкретный, применённый к японскому уму-практику, и передавать советскую невыносимость, главным образом хозяйственную и бытовую.
А чтбо с речью для руководящих кругов? Даже скромное изучение Японии, в которое я погрузился, выявляло мне три узловые точки их новой истории: начало эпохи Мэйдзи — крушение 1945 года — и то, чтбо случится или не случится с ними в ближайшие годы, а назрело. Такое построение не далось мне трудно. Но трудно было русскому решиться — давать советы Японии, смею ли?
Сверх всего схватился читать и Пильняка, и Гончарова «Фрегат „Палладу“», не пропадать же опыту, кто когда из русских писал о Японии и о тех краях. И о Тайване прочёл книгу, Корею уже только едва схватывал, и времени не хватало до отъезда, и устал же от таких непривычных занятий.
Но более всего для меня было важно — попутешествовать по Японии вполне частно, чтоб не было шумихи, чтоб не обступали корреспонденты. Из Штатов летел со мной Хироши. При выходе из самолёта нас встретили от компании «Ниппон» и полицейские в штатском; и, стороной от публики, провели через «иммиграцию», мимо таможни — и вот я уже сижу в «мерседесе», рядом — директор радио «Ниппон» Кагехиса Тояма. Он оказался примерно мой ровесник. Из первых слов сказал, что не похож на японца, и действительно: высокий, не черноволосый, и глаза недалеки от европейского разреза; не уравновешен, чрезмерно энергичен, с резкими театральными движениями. Оказывается: до речи Хрущёва на XX съезде он был… коммунистом, а теперь — готов умереть в борьбе против коммунизма. Вскоре мы сидели у него в загородном доме, нам подали зелёный чай (жена его — только за прислужницу, как по традиции у японцев). Несколько приближённых членов фирмы сидели вокруг низкого стола по-японски, на запятках (с непривычки — впечатление подобострастия), а бездетный Тояма объявлял мне: «Вот они, мои дети, я завещаю им всё богатство». И это, видимо, соответствовало истине.
Тут мы касаемся тех особенностей японских отношений, где служебное и как бы родственно-семейное не разделены чётко: нечто семейное есть в попечении главы о своих служащих и в искренном долге служащих к главе, а значит и к исполняемому труду.
