Для отвода глаз – маменька Любоньки сидела у стены в кресле и зорко наблюдала за дочерью – он перемолвился с кем-то парой слов, рассказал кому-то анекдот, а затем ловко нырнул в боковой проход залы. Там он взлетел по лестнице на второй этаж и устремился в конец дома, где находилась синяя комната, назначенная им для свидания.
Дойдя до конца анфилады, Ржевский увидел Любоньку. Она стояла спиной к нему и любовалась садом из окна.
Пару секунд Ржевский смотрел на барышню, а затем подкрался к ней на цыпочках и со словами «ясочка моя ненаглядная» обхватил сзади. Любонька от неожиданности вскрикнула, попыталась обернуться, но Ржевский держал ее весьма крепко.
– Ну, ну, ну, – нежным голосом урчал он, смиряя ее попытки вырваться. – Ну, ну, ну… Ах… ясочка моя… Какое же это счастье обнимать вас!
Он погладил ее по животу и спросил:
– Ну, кто у нас будет? Мальчик или девочка?
Тут барышне удалось-таки вырваться, она обернулась, и Ржевский с недоумением увидел перед собою вовсе не свою любовницу Любоньку, а совершенно незнакомую ему даму.
– Ах, мадам, прошу прощения! – воскликнул он, но дама, не пускаясь в объяснения, залепила ему довольно увесистую пощечину.
– Мадам! – снова воскликнул поручик, однако незнакомка, которую он ошибочно принял за дочь тайного советника, уже поспешно улепетывала прочь, подхватив обеими руками подолы своих кружевных платьев, как если бы выбиралась на сушу из огромной лужи.
Ржевский в сердцах топнул ногою и столь энергично развернулся вокруг себя, что, будь его каблуки острыми, ввинтился бы, пожалуй, в паркет, как штопор. Он прошелся по комнате, а потом расхохотался.
В эту минуту в комнату впорхнула Любонька.
– Вы, кажется, с кем-то тут говорили? – спросила она. – Навстречу мне только что попалась дама… знаете, она была такая вся…
– А, это пустое, я тут немножко перепутал, – Ржевский утер слезы смеха с глаз. – Главное, что вы здесь! Ах, милая Любонька, как же я рад вас видеть!
– Вы так весь и сияете, – сказала Любонька. – Признаться, прежде я не видела вас такого.
– Разумеется. Хо-хо-хо!
– Что, разумеется? Прежде я не казалась вам милою?
– Как вы могли такое подумать, Любонька?! Я и прежде всегда восхищался вами, но теперь…
– А теперь зазвал сюда вместо мазурки и смеется, – Любонька надула губки.
– Ах, милая! – поручик порывисто обнял свою подругу.
– Осторожнее, нас могут увидеть, – сказала она, отстраняясь.
– Ну вот и вы туда же! Пусть видят! Даже очень хорошо, если увидят!
– Что же в этом хорошего будет, коль о нас разговоры пойдут?
– Знаете, я в последнее время стал задумываться о жизни, – поручик отступил на шаг от Любоньки и опустил голову, словно стеснялся слов, которые теперь говорил, – и жизнь моя все более казалась мне пустой, лишенной смысла и вдохновения… Но сегодня, когда получил послание от вас…
– Послание от меня? – удивилась Любонька. – Но я не писала вам никаких посланий.
– Как не писала? Любонька, что вы такое говорите? – поручик округлил глаза. – Только что в зале… ваша изменившаяся фигура дала мне основание полагать…
– Моя изменившаяся фигура? – тут уж Любонька округлила глаза. – При чем тут моя фигура… И позвольте вас спросить, как это она изменилась? Уж не располнела ли я, по-вашему?
– Так это было послание не от вас? – с горечью воскликнул поручик.
– О каком послании вы говорите? Да что с вами творится, милый?
– Ничего, – упавшим голосом молвил Ржевский, – со мною все в порядке.
– И все-таки, что это за послание, столь взволновавшее вас?
– А… ну это послание из географического общества. Вернее, из ботанического. Оно касается разведения разных видов диковинных растений: пиний, папоротников, хвощей и чего-то там еще…
– Да что с вами? – вскинулась Любонька. – Вы как будто не в себе, – она приложила руку к его лбу. – Нет, голова не горячая. Но что за речи я слышу?
– Ничего-с особенного. Просто я упал с лошади, немного голову зашиб.
Услышав эти слова, Любонька и ахнула, и охнула, а потом стала настоятельно рекомендовать поручику немедленно обратиться к лекарю княгини Абрамовой.
Ржевский сказал, что, пожалуй, так и сделает, а потому вынужден раскланяться.
…В удрученном состоянии он покинул синюю комнату и, сбежав вниз по лестнице, поспешил к выходу. Выйдя на крыльцо, поручик стоял там некоторое время, задумчиво крутя ус, а потом вернулся назад, но уже не в залу, а направился прямым ходом в поварскую.
Найдя там молодую кондитершу Анюту, он без всяких предисловий потрепал ее по щеке и спросил, не писала ли она ему какое послание.
Услышав в ответ, что Анюта послание ему не писала да и писать никак не могла, поскольку в «грамоте не разумеет», Ржевский пробубнил что-то маловразумительное и, махнувши рукой на Анюту и на торт, который она украшала дольками апельсинов и клубникой, поспешил прочь.
Выйдя на улицу, он сел в бричку и велел извозчику гнать на Каменный остров. Однако не проехали они и улицы, вдруг приказал поворачивать на Фурштадскую.
– Так на Каменный или на Фурштадскую? – удивился извозчик.
– А ты скажи-ка мне лучше другое, братец… Как бишь тебя зовут?
– Ну, Трифон, – недовольно пробурчал извозчик.
– Так вот скажи мне, Трифон, есть ли у тебя детки?
– Детки? Есть. Как не быть деткам.
– Сколько ж их?
– Пятеро. Три сына и, стало быть, две дочери.
– И что же – ты их всех узнаешь?
– Знамо дело, узнаю. Как же я детей своих могу не узнавать?!
– А узнают ли они тебя? – не унимался поручик.
– А к чему вы, вашблагородь, энто спрашиваете?
– А к тому, милый мой Трифон, что у меня самого скоро будет дитятя! А потому поедем-ка с тобою в какой кабак, выпьем там по штофу, и ты мне расскажешь, как надобно с детями-то управляться!
* * *
Прапорщик Клещев, пришедший поутру к Ржевскому, чтобы узнать, есть ли новости касательно зачатия ребенка, застал своего товарища неподвижно сидящим в кресле посередине комнаты с обнаженной саблей в одной руке и с бокалом шампанского в другой.
– Что это ты делаешь? – удивился Клещев и только тут заметил, что у окошка стоит мольберт, над которым чернеет чья-то шевелюра.
– Как видишь, позирую для своего портрета, – сказал Ржевский, не меняя положение головы и только поведя в сторону товарища глазами. – Кстати, изволь узнать – над моим портретом работает, – поручик повел глазами в сторону мольберта, – известный художник Галактионов.
Тут шевелюра чуть наклонилась вперед.
– Ну не то чтобы этот Галактионов был уж таким известным, – продолжил Ржевский. – Это я для того говорю, чтоб он, услышав похвалу в свой адрес, лучше старался!
– Уж и так стараюсь изо всех сил, – раздалось из-за мольберта. – Только я не Галактионов, а Голубицкий, извольте знать.
– Ну, Голубицкий так Голубицкий, – согласился поручик. – Тоже хорошая фамилия. Признаюсь тебе, Клещев, я сегодня с утра столько мастерских художников обошел, чтоб выбрать себе лучшего… Прямо скажу – адова задача. Эти бестии имеют привычку спать до обеда, как барчуки! Каково тебе это?! Да притом, представь, Клещев: один исключительно батальные сцены пишет, другому только пейзажи удаются… Нашел было одного портретиста, да пьет, собака, уж третью неделю. Хорошо, что, наконец, этот вот Голубцов попался. И трезв, вроде, и пишет, кажется, неплохо.
– А зачем тебе вдруг понадобился портрет? – спросил Клещев.
– Когда малютка родится, прикажу повесить сей портрет над колыбелью.
– Это для чего ж? – поинтересовался Клещев.
– Как для чего? – удивился Ржевский. – Ведь, как ты сам прекрасно знаешь, мы, гусары, больше квартируем, чем живем дома. Походы, сражения, то, се…. С кого малец будет брать пример в отсутствие отца? Не с лакея же! Нужно, чтоб мой сын с самого рождения видел пример высокого служения Отечеству, дабы уже сызмальства возрастал в благородном духе! Пусть с младых ногтей постигает, к чему должен стремиться в жизни! Как говорится, «не надобно иного образца, когда в глазах пример отца!»
– Хм… А коль у тебя родится дочь?
– А коли будет дочь, тоже не беда! Мой образ станет для нее мерилом нравственности!
– Мерилом нравственности, а сам в руке бокал держишь! Чему это научит ее?
– А, пожалуй, ты прав: бокал – это лишнее… Голубцов, можешь ты вместо бокала нарисовать в моей руке какое-нибудь яблоко или, скажем, гроздь винограда?
– Могу-с, – согласился живописец. – Что более желательно?
– Пожалуй, яблоко, – подумав, сказал Ржевский. – Из винограда, как ни крути, вино делают, а яблоко более невинный для ребенка предмет.
– И из яблок наливки всякие готовят, – возразил Клещев. – Крюшоны, сидры и прочее.
– Нет, Клещев, все-таки яблоко для ребенка более невинный фрукт, – не согласился Ржевский. – Ты сравни: шампанское и сидр. Есть же разница?
Некоторое время они спорили, какой фрукт обладает большей невинностью, а потом Клещев спросил:
