— Я ведь проверяю по графику… Я хожу часто, но с проверкой уборщиц — раз в неделю.
— Этого мало.
Завхоз должен смотреть ежедневно.
— Я смотрю, смотрю… — опять слабенький голосок. Острый, как блеснувшее лезвие, взгляд. Все мои слова ей — поперёк горла.
— Вы дождётесь, что я после праздников сама буду ходить. Будет плохо и врачу, и завхозу, имейте в виду! — директор стучит по столу своим карандашом.
Давно, давно пора выйти и пройти по спальням, по туалетам, по столовой. Пройти в простой, будний день, а не перед очередной комиссией, когда надраено всё и намыто. И когда детей выгнали из спален, чтобы они не садились на туго заправленные кровати.
— Теперь-то у вас всё, Наталья Петровна?
— Ещё кое-что, по столовой.
— Я бы хотела обсудить это с вами в индивидуальном порядке.
— Хорошо, Галина Николаевна.
Пятиминутка продолжалась. Что-то я забыла… А, вшей! Ну ладно, со вшами разберёмся как-нибудь, не впервой. Господи, помоги. Помоги мне, Господи…
— Что вы хотели сказать по столовой, Наталья Петровна?
— Галина Николаевна, я хотела сказать, что в нашей столовой воруют.
— Вы, Наталья Петровна, подумайте, прежде чем говорить. Обвинение в воровстве — это вам не игрушки! Обвинение в воровстве надо доказать, а если доказательств нет, то человек, которого вы обвиняете, может и на вас в суд подать. За клевету.
Тогда я скажу иначе. Галина Николаевна, в последнее время порции у детей маленькие, еда приготовлена плохо. Если сравнивать с меню, то выход готовой продукции — не соблюдается. Получается значительно меньше, чем в меню. И по мясу, и по рыбе, и даже — по гарниру. И даже булочки, вместо ста граммов, весят пятьдесят.
— И вы это всё документально можете подтвердить? У вас есть акты, росписи членов комиссии?
— Нет, конечно. Я считала, что, в своём коллективе, можно разобраться без актов и комиссий. Вы… Вы должны им сказать… Надо урезонить кладовщицу! Ведь все кухонные говорят, что это она забирает большую часть продуктов. Или просто не даёт. Не додаёт, из кладовой.
— Кто это — все кухонные?
— Вы хотите, чтобы я назвала фамилии?
— Да.
— Но это же смешно! Галина Николаевна, давайте вместе! Придите вы, проверьте какой-нибудь ужин, или обед. Только — без предупреждения. Вы можете их приструнить, только вы. Потому что, когда я проверяю, они прикрываются вами. У меня же нет прав наказывать сотрудников.
— Кто это прикрывается?
Я замолчала. Мне было трудно говорить. Человек, с которым я разговаривала, не понимал меня и не слышал. Я боялась, что расплачусь перед ней — перед этой холёной, знающей своё дело, и уверенной в себе женщиной.
— Галина Николаевна, вы меня поймите правильно… — начала я ещё раз. — Я понимаю, что трудные времена. Что дают продуктов — всё меньше и меньше. И даже, если возьмут кухонные немного — ничего не сделаешь…. Но не так! Не половину! Ведь от кого берём-то? От сирот!
— Как это — немного возьмут? Что это за разговоры такие? Запомните! Никто ничего не имеет права брать! И у нас в интернате — никто и ничего не «берёт», как вы изволили выразиться! И не думайте, что вы одна тут — честная, а все остальные — воры.
— Так почему же такие порции?
— Мы сами едим и кормим бесплатно — всю обслугу.
Вы же знаете, Галина Николаевна, закон котла. Десять человек питается от сотни, и выход готовой продукции практически не меняется. У нас и кормится-то, всех сотрудников наших — как раз, по этому закону. У нас недостача гораздо больше, чем на кормёжку сотрудников. У нас в сводке детей всегда больше числится, чем на самом деле. И вы это знаете. И воспитатели питаются за счёт отсутствующих детей.
— Что это за дурацкие подсчёты? Где это вы выискали такой закон?
— В армии. Муж рассказал.
— Вы ещё и с мужем делитесь?
— Не всем, но делюсь. Это разве плохо?
— А вы поменьше делитесь с посторонними своими домыслами, пока они не доказаны. Особенно — о воровстве. И ещё… Я хотела вам сказать. Что это за врач, который дружит с санитаркой? Вы с ней — тоже всем делитесь?
— Она…
— Пусть Надежда Ивановна в прошлом — и инженер, но сейчас — она санитарка. Уборщица! А вы с ней кофе распиваете. Во что вы вообще превратили свой кабинет? Это должен быть кабинет врача, куда можно зайти официально. А у вас что там такое? То ли кафе, то ли молельная комната. И ходят туда к вам все, когда захотят.
— А…
— И вообще, иконы, как и другие проявления культа, в детских учреждениях запрещены. Так что, сделайте выводы.
— Галина Николаевна… — мой голос предательски задрожал. Кто-то уже и про икону рассказал. Её же не видно при входе…
— Что Галина Николаевна?
— Всё-таки… Как мне быть с проверкой кухни?
— Проверяйте. Это ваше право. Только если вы хотите жить нормально, то и проверяйте — с умом.
— А вы? Вы придёте проверять?
— А я проверю так, как проверяет директор, а не так, как вы. За меня — будьте спокойны. И я обойдусь без ваших указаний. У вас всё?
Да, всё.
Я повернулась и пошла к выходу.
— Наталья Петровна! — остановила меня директор.
— Что?
— Не делайте глупостей, Наталья Петровна. До свидания.
Вот так, Наталья Петровна, не делайте глупостей. Я посидела немного в своём кабинете. В своём кабинете, превращенном в кафе, в молельную, в исповедальную, и ещё незнамо в какую комнату.
Там я взяла себя в руки. Вернее, я взяла в руки молитву Оптинских старцев, и принялась читать пункт за пунктом, без стеснения примеряя их на себя. Потом я долго-долго смотрела на свою икону, на «Умиление». Просто смотрела и представляла себе, как темной и холодной ночью стоял перед такой же иконой старец. А ведь он был еще молод тогда. Было ему еще немного лет…
И, после этого, я успокоилась уже окончательно. Всё мне стало понятно. Как будет директор проверять кухню, и что директору надо от меня.
Господи, прости меня, прости меня, грешную. Прости…
Надо работать. Надо пойти, посмотреть больных в изоляторе…
В изоляторе было тихо. Окно в палате малышей было завешено одеялом, создавая, ни с чем не сравнимый, послеобеденный полумрак.
Малыши лежали в кроватях, а Тоха сидел на кровати Анютки.
Анютка, всхлипывая, обратилась ко мне:
— Вы меня выпишите, Наталья Петровна, ладно? Я хочу на праздник домой поехать. Вы меня выпишите?
— Ладно, выпишу. У тебя сегодня какая температура?
— Тридцать семь и один. И живот совсем не болит!
Ну, вот видишь, как хорошо. Завтра сходите с Надеждой Ивановной, кровь сдадите — и выпишу.
А послезавтра — короткий день. И праздники.
— Пошли, Тоха, на перевязку. Полетели, что ли… — сказала я. — Ты у меня один, в изоляторе, на праздники останешься. А я приду в какой-нибудь день, перевяжу тебя. И чтоб не высовывался!
— А…
— И не возражай, а то в хирургическое отделение поедешь.
И Тоха, махая своим подбитым крылом, замотанным в шины, полетел за мной в сторону процедурной.
— Наталья Петровна!
— Чего тебе?
— Наталья Петровна! Я вылезать не буду… Только… купите мне пачку сигарет… Я по половинке буду курить… А то у меня уже уши… опухают. Я уже у Надежды Ивановны полпачки выпросил…
— Ладно, Тоха, Бог с тобой. Пошли на перевязку.
Заживало на Тохе всё, как на немецкой овчарке. Рука двигалась, и не болела. Отёк почти исчез. Я перемотала шину потуже. Нет, пусть две недели в шине побудет, от греха подальше.
— Наталья Петровна, — сказал вдруг Тоха. — А мне сегодня сон приснился, что меня хотят отправить… в школу для дураков.
— Ну, Тошка, ты же не дурак. Ну, расскажи, что тебе приснилось?
— Такой сон чудной — сказал Тоха. — Снится мне, как будто я на поляне лесной. Тихо, хорошо так вокруг. И вдруг меня какой-то грозный голос спрашивает: «Ну как, Тоха, ты думаешь дальше жить?» Я испугался, и ничего придумать не могу. А тут наша Светлана… Ну, старшая наша… Приходит, и говорит: «Он не может ничего придумать! Надо его срочно послать в школу для дураков!» А дальше — как будто эхо пошло: «В школу для дураков, в школу для Дураков…» Мне так страшно стало, и я стал убегать. И про снулся. А Сашка говорит, что я во сне закричал, а потом проснулся.
— Ну и сон у тебя, Тоха, — сказала я вслух. А про себя подумала: «Ну это же надо — почувствовать так, да еще и во сне увидеть! Смотри, Тоха, как бы твой сон — явью не оказался!»
Вместе с Тохой я вернулась в изолятор, послушала Сашку, и Верочку. Ещё раз помяла живот Анютке. Печень чуть-чуть прощупывалась под рёберной дугой. Не нравилась мне Анютка, не нравилась.
— Надежда Ивановна готовьтесь, завтра детей на кровь вести, — сказала я Наденьке. Вести детей через весь город в стационар.
