— Ну что же вы, сударыня. Яна прекрасно вас слышит!
Надежда Васильевна схватила Янку за руку и потащила вон из класса.
По дороге в студию, куда они летели в такси, Надежда Васильевна старалась все объяснить. Оказывается, телеканал, на котором они так долго планировали снимать собственную подростковую передачу, сделанную самими же подростками, давал им студию и аппаратуру для съемок пилотного выпуска только на два часа. И только через двадцать минут.
Яна сидела между Русланом и Стасом на заднем сиденье маленькой машины, и ее колотило. Она начинала понимать, что роман романом. Но телевидение — это нечто совсем другое и страшное. За газетой и телепрограммой можно спрятаться. Но здесь она будет стоять перед камерой. Не будет даже рояля, которым можно загородиться от зрителей. Там будет только она, заикающийся Руслан и Стас за камерой. Зачем же она согласилась?
Яна в ужасе закрыла глаза и почувствовала, что ее тошнит.
В студии все кричали и не могли разобраться, что же происходит. Надежда Васильевна, как курица-наседка, что-то бурно выясняла с продюсером телеканала. Двое мужчин быстро меняли декорации и вытаскивали на середину студии какие-то вещи, которые, очевидно, создавались по рисункам Руслана. И почему Яна это не проконтролировала?
На столике у камер, а в студии было очень много камер, свисающих с потолка, катающихся по полу, стояли две грязные чашки из-под кофе. Янке вдруг захотелось уйти с ними в туалет и помыть. Спрятаться, закрыться. Только чтобы не стоять перед камерой и несколькими тысячами людей. Она совершенно не помнила текста. Пальцы бегали по ноге и нервно вспоминали выученные для академического экзамена ноты. Какая-то девушка подошла к Янке, хмыкнула и бесцеремонно приподняла ее волосы на затылок. Стилист? Парикмахер? Местная сумасшедшая?
Мимо прошла ведущая утренних новостей и, сонно попрощавшись, удалилась.
Кричала продюсер, указывая на ужасные декорации. Кричала Надежда Васильевна, тыкая в продюсера каким-то договором. Стас с дрожащими руками стоял рядом с местным оператором и кивал головой. Руслан куда-то исчез.
Как-то в этой суматохе Янка оказалась в новом платье, совершенно ослепленная прожекторами, напротив тумбы. Шум вокруг постепенно стих. Надежда Васильевна ушла. Вместо нее посреди темной студии стояла невысокая блондинка в длинном голубом свитере и стучала указательным пальцем с длинным ногтем по щеке.
— Меня зовут Света. Теперь я ваш продюсер. Думаю, сегодня за два часа мы только научимся держаться перед камерой, не комкать слова, не торопиться и улыбаться. Главное — улыбаться. Улыбнись!
Яна вдруг поняла, что девушка обращается к ней. И улыбнулась.
— Так ты будешь улыбаться, когда твой друг вернется из туалета. Самое ужасное, когда от паники люди бегают в туалет. Еще раз улыбнись. Расслабь руки. Не держи их перед собой. Не тереби платье, оно дешевое, но мое. Смотри на меня. Теперь смотри в камеру. В левую камеру. В правую камеру. Снова переводим взгляд на меня. Ты когда-нибудь выступала перед людьми?
Янка сглотнула. Она ничего не видела перед собой.
— У тебя профессиональный уверенный вид. Главное — не упасть в обморок. Сейчас — записи передачи. Со временем, если твой друг вернется из туалета, мы выйдем в прямой эфир, так как аренда студии очень дорогая. А запись еще дороже.
Когда людей много — выступать легче. Можно смотреть им в глаза, чувствовать настроение. Но когда перед тобой никого нет, но нужно улыбаться, говорить и вести самой с собой диалог, то это полное сумасшествие. Мама всегда запрещала Янке крутиться перед зеркалом и общаться сама с собой. Теперь бы этот навык очень пригодился.
В дверях, как человек в черном, появился Руслан. Янка никогда не видела его таким испуганным. По просьбе Светланы он улыбнулся еще хуже, чем Яна.
Прошли первые три заранее записанных выпуска передачи по местному каналу. И Яну стали узнавать в школе. Кто бы знал, сколько дублей пришлось им сделать, чтобы на экране это выглядело более-менее естественно. И сколько пота стекло с Яны под этими прожекторами в течение записи.
В субботний апрельский день Янка сидела перед студией, волновалась и поедала сладкую булочку за десять рублей. Джинсы были запачканы тушью — пролила на занятиях по рисунку. Ее волосы отросли еще сильнее и, когда она наклонялась, чтобы дотянуться до лежащего рядом пакета, доставали до колен.
Из офиса телеканала был виден правый берег города и горы, которые считались почему-то заповедником, хотя все школьники проводили там с учителями выходные и учились пить. После этого они демонстрировали друг другу чудеса скалолазания по самым легким горам и иногда насмерть падали вниз. Но даже несмотря на это, горы были местом самого активного паломничества горожан.
Янка же там была всего раз. Однажды отец взял ее с собой и оставил ненадолго в домике профессиональных скалолазов, пока сам с друзьями ушел покорять очередную вершину. Янка знала, что надо молчать. И об этом походе, и о том, что отец оставил ребенка одного в зимнем доме посреди леса. Маме не стоило об этом знать. За эти пять часов шестилетняя Янка изучила весь дом, выспалась, обожглась о горячую печку (на улице стоял январь с тридцатиградусными морозами) и нашла интересный журнал с непонятными картинками под подушкой у одного из хозяев. В ней рассказывалось о голой женщине, привязанной к кровати, которую спас такой же голый летающий мужчина.
Сейчас в заповеднике уже не то. Множество надписей «Леха был тут» и бутылок под деревьями.
Подскочил Руслан и свалился на стул рядом.
— Нет, слушай, я все равно боюсь камеры! Я начинаю волноваться за несколько дней до записи! А сейчас у меня просто все струны выпали и все дела! А ты как? Боевой Чижик, доложи обстановку! — Руслан откинулся назад и чуть не упал вместе со стулом. От его коричневой куртки невкусно пахло нагретой солнцем искусственной кожей. Он отращивал волосы. Видимо, чтобы не отставать от Димкиного имиджа. Яне это очень не нравилось. Сначала гитара, потом внешность. Все равно ему не удастся стать таким же красивым, как Дима. Он — умный. Дима — красивый. Это закон природы.
— Знаешь, я вчера учила лекции к экзамену по зарубежной литературе. К концу дня начала лаять и биться головой об стенки.
— Чижик, это не этично! — Руслан покачал головой и снял куртку. Подошел к зеркалу и поправил волосы. — Когда нас в гримерку пустят?
— Попросили минутку подождать… А еще экзамен по поэзии двадцатого века. Это же с ума сойти можно! Но я не могу в таком объеме все воспринимать! Я знаю наизусть восемь стихотворений Есенина, двенадцать Ахматовой, семь Маяковского…
— О, Маяковский!!! — Руслан понюхал огромные лилии в белой вазе на столе. Чихнул пыльцой. — Аллергены!
— И много других стихов знаю! Но мне это не поможет! Хочу прийти на экзамен и увидеть объявление: «Все билеты проданы. Экзамен отменяется». Сегодня буду грызть плинтус.
— А Дима вчера новую девочку на репу приводил. Очень милая.
Янка замерла, задохнулась и запястьями с разноцветными фенечками незаметно протерла глаза.
Хотелось со всей силы двинуть Руслану по лицу рукой и бежать, бежать прочь от видимой идиллии. Пролететь над этими горами за окном и остаться абсолютно одной. Вернуть свои пятнадцать лет, вернуться и отмотать назад, и никогда не слышать таких слов. И все сделать по-другому. Поговорить с Димой. И не чувствовать два месяца этой пустоты и одиночества.
Тишина ужалила в уши.
Янка вытащила из вазы лилию и положила на грудь. Прислушалась к себе, и ей показалось, что сердце бьется сосущими, как насос, толчками.
— Ладно, пошли, — выдохнула наконец Яна и направилась к гримерке.
— Возьми вот диск, послушай! — Руслан протянул Яне какую-то коробочку. Яна обреченно вздохнула.
К ее несчастью, Руслан считал себя меломаном. Панком, рокером, джазменом, поэтом, философом он себя тоже считал. Но больше всего — меломаном.
В их городе быть рокером было круто. Все цепляли черные балахоны с центрального рынка, где они продавались только у одного бородатого мужика, закупавшего их в далекой Москве. Менялись напульсниками, не мыли неделями голову и дышали друг на друга нечищеными зубами. Ухаживать за собой считалось позорным. Руслан с некоторых пор расчесывался только перед записями для передачи.
В «шмотниках» за спинами все носили по двадцать — тридцать кассет самого крутого «говнопанка» всех времен и народов. И делали вид, что понимают, о чем поют «Ramones». Учиться играть на музыкальных инструментах в музыкальной школе было равносильно учебе в Оксфорде. Круто было не уметь играть вообще, но копить на самую дешевую гитару, микрофон и записывать на кассетный магнитофон «лабуду», придуманную ночью под столом.
Утром доставались грязные скомканные листочки с гениальными творениями из чужих джинсов и «пелись» с такими одухотворенными лицами, которые наверняка бы отбили пару тысяч фанатов у «Скорпионс».
