Так протекла шестая ночь в лесу, и Элиас опять не спал. Это требовало страшных усилий, так как Петеру приходилось то и дело отвязывать друга от ствола, совершать с ним маленькую прогулку и окунать его в холодную воду. Стоило Петеру на минутку задремать, как безумный начинал кричать, что силы оставляют его, и Петер боялся заснуть.
Утром седьмого дня Петер на четверть часа отлучился присмотреть за хозяйством. Вернувшись, он застал Элиаса спящим. Он увидел также, что тот не в силах уже сдерживать малейших позывов к опорожнению. По ногам сочилась моча. На коже появились желтые пятна величиной с орех. Петеру стало дурно, и, потрепав Элиаса по щекам, он разбудил его и прокричал прямо в лицо, что не может больше это видеть. Если Элиас сию же минуту не прекратит самоистязаний, он, Петер, приведет сюда сестру, пусть полюбуется. Он расскажет ей, отчего Элиас принимает такие муки. Это вывело несчастного из забытья, и он забормотал о верности клятве и о том, что сам он данному тогда слову не изменил.
Это были последние звуки его речи, потом он не в силах был даже пошевелиться, не говоря уж о том, чтобы произнести хоть слово. В бессильной ярости Петер лупил его, выводя из сна, тащил на себе к ручью, окунал в воду и совал ему в рот снадобья. Глаза у Элиаса уже не открывались, из-под век сочился гной, поэтому Петер взял крошки воска, спрессовал их в лепешечки и вставил между ресницами. Теперь веки были приоткрыты.
Примерно в пять часов пополудни произошло нечто в высшей степени загадочное для Петера. В лесу вокруг них началась какая-то возня. Что-то затрещало и зашуршало в кустарнике. Петеру еще не доводилось видеть, чтобы звери безбоязненно подходили к человеку так близко. Молодой горный козлик, одно из самых робких животных, спокойно пил воду из ручья поодаль и не потрудился даже отбежать, когда Петер поднялся с камня. Чуть пониже на полянке у пещеры пощипывали травку три косули. Из глубины пещеры выпорхнула летучая мышь, и вскоре на гладкий камень вскарабкались саламандры. Одновременно залаяли собаки в Эшберге. Он не мог предполагать, не говоря уж о том, чтобы слышать, что умирающий Элиас все еще говорит на каком-то особом языке. Голос Элиаса звучал на тех частотах, которые воспринимались животными. Он пел в ультразвуковом диапазоне, и его слышали летучие мыши, он беззвучно свистел, и его свист доходил до ушей лисиц и собак. Звери ловили последние сигналы его несчастной жизни.
В седьмую ночь его слух на короткое время чрезвычайно обострился. Элиас слышал не только звуки своей угасающей жизни, он проникал в самые звуки и шорохи, разлагал их на оттенки и обертоны, он слышал даже малейшие сбои своего слабого сердца. Больше слышать этот звук ему уже было не дано: Бог выпустил его из рук своих.
К утру пульс настолько участился, что даже если бы Элиас пожелал уснуть, ему это не удалось бы. Уставший от бессонных ночей Петер чувствовал, как неровно бьется сердце мученика. Вернувшись с утренней дойки, он увидел безжизненно повисшее на веревках тело. Он отвязал его, тело сползло на землю. Петер приложил ухо к сердцу, оно еще билось, но едва слышно.
Утром 9 сентября 1825 года, когда до ручья донесся благодарственный звон колокола, Йоханнеса Элиаса Альдера, внебрачного сына курата Элиаса Бенцера и Агаты Альдер, то бишь Зеффихи, не стало на этом свете. Он умер от паралича дыхательных путей, вызванного чрезмерным употреблением красавки.
Мы позволим себе оторваться от бумаг, разложенных на письменном столе — маленьком, как кукольный домик, — и бросим взгляд вниз, на поседевшие от снега склоны. Мы слышим радостный крик ребенка и ликующий голос молодой матери. Мы видим живые комочки, которые тянут свои санки в гору, мы чувствуем радость этих детей, резвящихся на глубоком снегу. А теперь вернемся к письменному столу, над которым еще не остыл жар позднего лета.
Нет, мы оплакиваем не этого человека. Мы оплакиваем его гений и невозможность его любви. Сколько необыкновенных, замечательных людей — снова сокрушаемся мы — вынуждены были покинуть сей мир только потому, что им не выпал жребий обрести в жизни равновесие счастья и несчастья!
Перелистаем последнюю страницу этой книжицы об Элиасе Альдере. То, что произойдет дальше, уже не столь существенно. Это лишь дорассказ о весьма обыденном мире.
Петер сидел у мертвого тела. Своей искалеченной рукой он сомкнул губы покойного и закрыл ему веки. Издалека доносился благовест, и, когда смолкли последние удары, Петер уже не мог больше сдерживаться — он разрыдался. Потом начал ласкать тело, как это делал в своих неотступных мечтах. Вскоре губы Элиаса мертвенно посинели, а грудь стала совсем холодной. Петер встал, он решил похоронить друга у Оленьей воды. Он вспомнил, как тот говорил однажды Эльзбет, что все эшбержцы сразу же после смерти, должно быть, спускаются сюда, так как здесь находятся врата в иной мир. Петер нагромоздил над трупом кучу сучьев, прячась от глаз людских, добрался до дома и после полудня пришел к ручью с киркой и лопатой. Не так-то просто было отпугнуть лис и куниц, почуявших мертвое тело.
Петер взвалил его на плечи и тяжело двинулся в сторону Оленьей воды. Он уложил покойника на мягкий мох прогалины и начал копать могилу. Он выкопал яму глубиной более чем в восемь локтей, поскольку знал, что лисицы могут разрыть могилу.
Потом сделал то, чего никогда в жизни не делал. Он пошел на лужайку и собрал букет полевых цветов. Когда вернулся, снова пришлось палкой отгонять лис. Петер сплел венок и надел его на восковую, с короткими волосами голову, сквозь слезы пробормотал надгробную молитву, поднял тело и опустил его в могилу. По древнему обычаю, он взял ком земли и, растерев, посыпал ее на голову скорчившегося внизу покойника. «Нагим я на этот свет явился, — шептал Петер, — нагим и уйду из него. Бог дал, Бог взял». При словах «Хвала Господу нашему» Петер снова заплакал, но не столько от горя, сколько от ярости.
Он долго сидел у открытой могилы. Потом закопал, совершенно сровняв с землею, так, чтобы никто не мог догадаться о захоронении. Но он все нее нашел способ пометить место. В четырнадцати шагах на запад стояла красная ель, на ее стволе Петер старателыю вырезал букву «Э». И всю жизнь потом Петер с особым тщанием подновлял ее.
Похоронив своего единственного друга, своего тайного возлюбленного, Петер пошел домой и проспал беспробудным сном всю ночь и весь следующий день. А когда проснулся и стал загонять корову, увидел, что вымя сочится молоком и вот-вот лопнет. Он посмотрел в помутившиеся от боли глаза животного, и его вдруг охватило сочувствие к бессловесной скотинке. Петер был уже не тем, что прежде.
Вся его бесконечно одинокая жизнь — он даже родителей прогнал со двора — приняла новый, неожиданный оборот. Его вредный нрав настолько изменился, что мало-помалу потеплело отношение к нему не только людей, но и животных, а этого добиться потруднее. Произошло преображение, превращение Савла в Павла, и Петеру было уже неприятно доставлять кому-либо мучения, а лампартеровская Сорока сообщала, что у него в хлеву коровы лежат на свежей подстилке, а вовсе не на дерьме. С годами Петер снискал уважение, а за несколько месяцев до Второго пожара его даже выбрали деревенским старостой. Одно лишь было непонятно: отчего он все не женится?
Не стоит ломать голову над тем, почему так сильно переменился Петер. Надо просто остановиться на мысли, что, став свидетелем страданий покойного друга, Петер начал иную жизнь, понял, что сознательно причиняемая боль никак не помогает постижению этого непостижимого мира. Загубленная жизнь Йоханнеса Элиаса Альдера просветлила его. В это мы верим с детской серьезностью, потому что зло так долго бьется с добром, что в конце концов тонет в нем.
На тридцать девятом году жизни, через шестнадцать лет после смерти Элиаса Альдера, Петер умер от антонова огня, загадочной болезни, жертвами которой стало несколько жителей деревни. Он заразился грибком, паразитирующим на ржи, и вскоре у него вдруг почернели и начали отмирать конечности.
Петер пережил опустошение, произведенное Вторым пожаром. Огонь возник ветреным майским утром, как и почему — неясно. Второй пожар уничтожил почти всю деревню, даже от церквушки уцелел только фундамент. Однако на сей раз оплакивать приходилось лишь одну-единственную человеческую жизнь, скот не пострадал, так как стадо вовремя выгнали в сторону Гецберга. Могло бы вообще обойтись без жертв, если бы не произошло ужасное недоразумение: Зеффиха подумала, что мужа успели вынести из дома. На самом же деле Фриц увел в безопасное место косоглазого брата, отца он не трогал. Так парализованный Зефф был принесен в жертву огню. Один из Лампартеров, проходя мимо дома, вроде бы слышал крик, который он принял за какой-то жуткий хохот. Лампартер подумал, что хозяин дома смеется от отчаяния, видя, как во второй раз гибнет в огне все его имущество. Он и сам хохотал так, обливаясь слезами.
