Я едва переваривал ее признания. Я был словно удав, страдавший от изжоги.
— А это наше затянувшееся пребывание здесь, оно так необходимо, Энджи? Я хочу сказать, стоит ли нам оставаться здесь так долго?
— Еще несколько дней, чтобы получше узнать друг друга…
Я продолжал настойчиво обнимать ее, целовать, покрывать ласками. Это было крайне утомительно. Мне приходилось выдумывать свое прошлое и демонстрировать зарождение любви. Это была чудовищно трудная работа.
Приемы пищи длились очень долго, она слушала меня ненасытно, я придумал большое количество подробностей из моей прошлой жизни. Я все больше и больше погрязал во лжи. Я нарисовал портрет матери, этой жертвы истории, этой высокообразованной европейки, которой пришлось всю жизнь нести на своих плечах воображаемый груз наследия. Она страдала при мысли о холокосте, хотя Богу было известно, что она не имела к этому никакого отношения… Девушка, в глазах которой стояли картины ужаса разрушенных бомбардировками городов… Страстный интерес Энджи возбуждал меня, еще немного, и я рассказал бы о погибшей тетке, которая неудачно выбрала время поездки в Хиросиму. Но я воздержался, поскольку у Энджи были связи с Японией.
— А от чего умерла ваша мама? — спросила Энджи со слезами на глазах.
Я не знал, что выбрать: несчастный случай или тяжелую болезнь. Решил остановиться на последнем, а затем попросил у нее, с напускным затруднением в голосе, не напоминать мне больше об этом.
— Почему? — сказала она — К смерти надо относиться просто и открыто, слова помогают победить тревогу. Мать — это очень важно, ее происхождение генетически обогатило вас. Немцы такой чувствительный и склонный к мистике народ. Сколько ей было лет, когда вы ее потеряли?
Я потерял ее из виду, эту нехорошую мать, когда мне было десять лет. Но здесь, в этом шикарном месте, в присутствии миллиардерши, жаждавшей красивых историй, я чувствовал вдохновение.
— Какое значение имеет возраст… Люди всегда оплакивают мать, а моя мать была бесконечно очаровательна, луч света, вся светилась изнутри, она была такой хрупкой, такой ранимой…
— О, милый! — произнесла Энджи. — Так любить свою мать может только совершенно честный человек. Вы когда-нибудь станете великолепным патриархом, окруженным детьми, надеюсь, это будут наши с вами дети.
Она мечтала о многочисленном семействе, а я о секретаршах, стрессе, о том, как меня будут изводить телефонные звонки со всех концов света…
— Да, семья это прекрасно, — ответил я.
Я чувствовал, как мой профиль становится все более и более благородным.
— Мне хотелось бы, — продолжила Энджи, — стать такой же матерью, какой была моя мама. Нежной, ласковой, понимающей.
Меня это взволновало, я едва не зарыдал.
Наконец она назначила дату нашего отъезда. Мы долетели на самолете-такси до Лос-Анджелеса. На взлетно-посадочной полосе нас ожидал лимузин. Шофер Энджи, которому она объявила, что я ее муж, поприветствовал нас широкой улыбкой. Я оценил «кадиллак», его тонированные стекла, запах кожи. Какими легкими казались автострады из окон машины богатой американки! После достаточно продолжительной поездки мы подъехали к дому, располагавшемуся на высотах Беверли-Хиллз. Водитель нажал на пульт дистанционного управления, двойные ворота распахнулись, и мы въехали в парк. К дому вела широкая аллея. На крыльце с греческими колоннами нас ждал метрдотель в белом пиджаке.
— Здравствуйте, мадам. Имею честь приветствовать вас, сэр.
— Хелло, Филипп! — сказала Энджи — Это мой муж, мистер Ландлер.
Она улыбнулась:
— Филипп, на сей раз я не сглупила. Он не причинит мне зла. Вы решили, где мы разместим мистера Ландлера? Что вы предлагаете?
— Полагаю, что мистер Ландлер мог бы сам выбрать себе комнату.
Шофер занес чемоданы в дом. Официальное представление закончилось, и мы вошли внутрь. Посреди холла из розового мрамора находился бассейн. Две статуи голых атлетов прикрывали одной рукой с виноградным листом свое мужское достоинство, а в другой держали факелы.
— Скульптуры Давида… Прежняя владелица заказала копии во Флоренции, а факелы добавили уже здесь. Вы видели их во Флоренции?
— Нет, не видел.
— Почему?
— Потому что я никогда не был во Флоренции.
За моим признанием последовало удивленное молчание. Мне, видимо, следовало было соврать, чтобы не показаться недалеким.
Мы медленно поднялись по ступеням их розового мрамора и вышли в галерею, которая вела к расположенным на втором этаже комнатам.
— Филипп, прежде всего я хочу показать мужу нашу комнату.
Я пошел за ней и, войдя в огромную комнату, оказался в
фантастическом мире. Стены были затянуты белой тканью, на них висели полотна известных художников, на окнах были белые шторы из плотного сатина, на полу — белый толстый ковер. Комната походила на ларец с драгоценностями. Я буквально влюбился в нее. За окном я увидел парк, деревья окаймляли террасу, которая возвышалась над лесом азалий, Жасмина и ярко-красных кустов.
— Как красиво!
Мне очень понравилось это место, его божественная незатейливость, его роскошь, одновременно изысканная и детская, его тихая атмосфера и картины, картины великих мастеров. У меня от волнения сжалось горло. Следовало ли сделать вид, что меня ничто не удивляет? Я ведь всю жизнь провел в стенах, обвешанных постерами, подсолнухами Ван Гога, купленными за тридцать французских франков…
— Как вам нравится мой Пикассо? — спросила она.
Я не был ни богачом, ни пресыщенным человеком, ни тонким ценителем. Что я должен был ответить, чтобы не попасть впросак?
— Энджи, мне очень нравится ваша комната…
— Вы меня радуете.
Вернулся Филипп:
— Я пока оставил чемоданы мистера Ландлера в зеленой комнате. Могу ли я высказать свое мнение относительно его размещения?
— Я только этого и жду, — ответила Энджи, — Я уже спрашивала вас об этом.
Филипп повернулся ко мне:
— В конце коридора есть апартаменты, в которых никто никогда не жил: большая комната с примыкающим к ней пустым кабинетом. Не могли бы вы взглянуть? Эти комнаты можно обставить по вашему вкусу.
Нет, это было не галлюцинацией. Так разговаривали именно со мной, Эриком Ландлером, бывшим собирателем теннисных мячей, официантом из яхт-клуба в Сан-Диего, обманщиком, стремящимся обеспечить свое выживание. Этот Эрик не был даже непризнанным гением. Он — всего лишь упорный работник, честолюбие которого явно не соответствовало его способностям. Если бы я мог быть гениальным изобретателем, а не просто способным человеком! Да, это я, тот самый Ландлер, шел по ковру из долларов. Да, я. До самых глубин моего существа меня охватило опьянение от успеха, физическое чувство могущества. Я поклялся самому себе, что сделаю все, чтобы стать достойным этой удачи, я буду лелеять ее, взращивать и страстно любить.
Мы осмотрели комнаты и ванную из черного мрамора, где освещение походило на дневной свет благодаря двойному прозрачному потолку.
— Он из муранского стекла, — сказала Энджи.
А затем добавила:
— Какая замечательная идея родилась у Филиппа. Это великолепно! Никто никогда здесь не жил.
Она повернулась ко мне:
— Я сама подберу мебель и все украшу…
Но тут вмешался Филипп:
— Может быть, мистер Ландлер хотел бы выбрать сам?
Я почувствовал горячую признательность к нему. Он помогал мне не пачкаться слишком быстро деньгами Энджи.
— Обед накрывать в столовой или в саду?
— В саду, — сказала Энджи — Мы находимся в одном из редких мест Лос-Анджелеса, где можно дышать…
Она была права. В Даун-тауне[18] люди сопели, хрипели, задыхались, забивали легкие жирным от грязи воздухом. Нет, я не имел права ненавидеть деньги, которыми пользовался.
Осмотрев весь дом — восемь спален, салоны, библиотека, две столовые, — мы вышли в парк. Аллеи пересекались друг с другом, повсюду росла восхитительная зелень. Поливочные автоматические устройства разбрызгивали воду, и ее сверкающие на солнце разноцветные капельки, падая вниз, образовывали жидкую пелену. Откуда-то выскочила большая собака. Она радостно залаяла на Энджи и бросила на меня настороженный взгляд.
Энджи отстранила ее от себя, продолжая гладить.
— Это Нил, ездовая собака породы хаски. Хотите его погладить? Он недоверчив, но потом он к вам привыкнет…
Мне было противно к нему прикасаться. Я не любил животных, раздражал их, внушал им непреодолимое желание укусить меня. Возможно, собаки были правы.
— Положите руку на его голову, он поймет, что вы — его новый хозяин.
— Кто был предыдущим хозяином?
— Доктор Говард.
Нил смотрел на меня с той же антипатией, которую проявила ко мне и белая кобыла на ранчо.
