— А как же твоя контора здесь?
— Я туда не вернусь.
— Ты покинешь их без предварительного уведомления, просто так…
— Они не будут плакать, дядя Жан. На свете много инженеров-химиков, людей более способных, чем я, и менее агрессивных. Я им не нравился.
— Жизнь — это борьба, — сказал он, — Нельзя одновременно добиться успеха и желать, чтобы тебя любили. Но тебя им будет не хватать.
— Я постараюсь стать полезным здесь.
— В какой фирме?
— В компании моей жены.
— Они могут просто так взять и нанять еще одного человека?
— Дядя Жан, это — огромная компания.
— В наше время никто не знает, что большое, а что — нет, — сказал дядя Жан, — Дай мне свой адрес.
— У тебя есть чем записать?
— Подожди секунду, я сейчас найду ручку.
— Постой, лучше я пришлю тебе письмо с адресом и номерами телефонов, так будет намного проще, чем записывать.
— А ты не обманешь?
— Конечно, нет. Я ведь никогда этого не делал.
— Правда, с тобой трудно ужиться, но в душе ты добрый.
Я попросил его заказать за мой счет большую коробку пирожных и плитку дорогого шоколада. Чуть позже, рассчитав разницу во времени, я уселся в кресло и позвонил Гарро в «Национальную химию».
Я почти испытывал страх. Долгожданный реванш был таким прекрасным! Надо дозировать свою победу, чтобы подольше насладиться ею. Я заранее чувствовал физическое удовлетворение.
— Ландлер, как у вас дела? Когда вы вернетесь?
Этому многолетнему врагу, этому столь влиятельному подлецу я объявил о своем увольнении почти застенчиво.
— Ваше что? — спросил он.
Я понял, что он был почти на грани безумия. Это был конец его славы, которую приносили ему мои доклады.
— Я сообщаю вам о моем увольнении.
— Что с вами приключилось? Проблемы со здоровьем? Рак?
— Нет.
— Вы подхватили там СПИД? Так быстро?.. Не понимаю причин вашего увольнения, Ландлер.
Он был обеспокоен, его образованный «негр» становился могильщиком его прекрасной карьеры проходимца.
— У меня чисто личные причины, я остаюсь жить и работать в США.
— Вот оно что, — сказал он с горечью. — Ваше нахальство получило награду, вы ведь только об этом и мечтали. Я должен поздравить вас. Как вам удалось устроиться там на работу?
— По личным связям. Я расскажу вам об этом позже.
Я не мог рассказать ему всю правду, это было бы слишком. Мне хотелось, чтобы он помучился от любопытства. Он жалел, что потерял меня. Я пообещал навестить его в первый же свой приезд во Францию. Я был скромен и сдержан. Но я нанесу очень сильный удар, когда поеду в Париж вместе с Энджи. Я устрою прием в одном из залов отеля «Крийон». Я хочу увидеть, как они будут краснеть, дрожать, бледнеть. Наследница, на которой я женился, была так красива, что они лопнут от зависти!
Дни проходили в хождениях по разным инстанциям, я ждал день моего представления на совете. Син Сэндерс старался облегчить это «предварительное вхождение». Его роль Бога в костюме-тройке становилась все более значимой. Мне нравились его отеческий вид, забота о своих седых волосах, глубокое внимание к моей персоне. Он расспрашивал меня, иногда интересовался какой-либо мелкой подробностью моей учебы, моими отношениями с коллегами по работе. Я старался представлять себя в выгодном свете. Я рассказывал ему те же истории, что и Энджи, только слегка подправленные, он придавал большое значение человеческой стороне. Син часто вспоминал моего дядю, считая, что у этого француза было золотое сердце, мою мать, великие германские сказки, смесь героизма и уязвимости, столь характерные для немцев, нацистский режим, «который вы не знали, но от которого пришлось столько выстрадать вашей матери, поскольку ее семья была в этом замешана». Мне стоило огромного труда выпутаться из истории с моими немецкими дедом и бабкой. К счастью, девичья фамилия моей матери была широко распространена в Германии. Син знал слишком много людей и стран, чтобы ему можно было рассказывать всякую всячину. Мне удалось прекратить его расспросы, рассказав об одной драматической бомбардировке в Дрездене, когда погибли все мои предки.
Я привыкал к розовому дому Энджи и к Лос-Лнджелесу. Я ездил по городу с водителем жены, заходил в магазины мебели и украшений. Я выбирал для своей комнаты современную мебель гармоничной линии. Она была ужасно дорогой. Я писал доклад. А Энджи ежедневно уезжала в свой кабинет в башне Фергюсонов. Я не должен был там появляться до моей первой встречи с членами совета. Я часами сидел у бассейна. Филипп доставал мне все необходимые газеты и журналы, и я работал, тщательно готовя доклад для совета.
По вечерам мы пили легкие сорта виски перед камином в огромной комнате, которая была одновременно салоном и библиотекой, и разговаривали. Энджи была неугомонна, когда речь заходила об Африке. Она описывала коттедж на берегу моря в часе лета от Момбасы[19] неподалеку от отеля «Дайане Риф». Она его снимала. «Только кенийцы имеют право покупать дома на пляже. Не будь этого драконовского закона, немцы, швейцарцы, богатые итальянцы очень скоро оккупировали бы это замечательное место. Эрик, там мы будем счастливы, мы проведем там дней десять, после чего вы увидите национальные парки, резервации! Когда вы впервые увидите купленный мной старый дом на холме, он возвышается над саванной, вы очаруетесь на всю жизнь!»
Я едва слушал ее, но усердно кивал головой.
— Как только вас назначат директором по внешнеторговым связям, как только вы получите все необходимые документы, мы поедем туда. Сейчас мы теряем время, но я должна признать, что Син поступает правильно. Вместо того чтобы навязать совету моего мужа, он хочет сначала убедить их в ваших качествах.
— Мое вхождение в компанию надо рассматривать с чисто профессиональной точки зрения… Не сердитесь на меня, если я пока не могу в полной мере интересоваться Африкой…
Она меня поняла или сделала вид, что поняла.
Каждый вечер мы ложились в постель в белой комнате и перемешивали наши тела с сатиновыми простынями. Я желал ее, потому что она была моей Америкой. Когда я овладевал ею, я овладевал кусочком Соединенных Штатов. Я хотел быть самым верным и самым безупречным мужем. Настоящим образцом мужа. Я хотел, чтобы люди завидовали ей. Она могла рассчитывать на меня: если бы она заболела, я стал бы ухаживать за ней, превратился бы в ее дневную или ночную сиделку, спас бы ее от погибели. Я боготворил ее, она была моим шансом, а этот шанс стал моей религией. Во время физической близости, которую наши чистые души называли «актами любви», она не показывала своего удовольствия, скрывала свои оргазмы, боялась оказаться в возможной зависимости от меня. Она утыкалась в сатиновую подушку и дышала часто, как красная рыбка.
— Дело идет к лучшему, — сказала она мне однажды, управляясь с моим твердым мужским достоинством, как с эскимо на просмотре фильма в кинотеатре.
Она сделала это впервые.
— Я не могу к вам притрагиваться, — сказал я ей, — а вы вот что делаете…
— Это другое дело, мужчинам это нравится.
— А если бы мне не нравилось?
— Вы бы сказали…
Годы постоянного контроля за здоровьем сделали ее такой же ясной и четкой, как ее рентгеновские снимки. Ей вбили в голову необходимость говорить все, даже то, чего можно было бы стыдиться. Я слышал от нее такие серьезные вещи, высказанные ученическим тоном, что никак не мог понять, на ком же я женился. Но о том, что действительно меня интересовало, она по-прежнему молчала.
Каждый вечер проходил по одному и тому же сценарию: сначала разговоры, а затем занятия сексом. В Лос-Анджелесе нарастала криминогенная обстановка, происходили похищения людей, покушения на убийство, разбойные нападения, росла нищета, а я, занимаясь оральным сексом с миллиардершей, считал часы. Прежде чем я мог взорваться от этой опасной смеси мыслей о богатстве и власти, я разряжался в нее.
— Дело идет к лучшему, — коротко отвечала она хитрым тоном ночного сторожа, которого только что приняли на работу.
— О чем это вы?..
— Благодаря моим стараниям, вы становитесь все более страстным.
Я думал о душе, а она отвечала мне уроками анатомии. Я чувствовал себя смущенным. Неужели она поняла, что меня необходимо стимулировать?
В день моего представления на совете я чувствовал, как у меня сосет под ложечкой.
— Вы выиграете эту битву, я уверена в этом.
Я впервые вступил в ее владения, в королевство из стекла и стали под названием «Фергюсоны». Охрана поприветствовала нас, и мы поднялись на лифте на сороковой этаж. Я шел за своей женой, одетой в шикарный костюм темно-серого цвета с белой блузкой, в шелковом шейном платке, перевитом нитками жемчуга. Она выглядела классически утонченной, а ее жемчуга были прекрасны. Мы вошли в большой зал. Меня сразу же окружили какие-то улыбающиеся люди, я запомнил их лишь фрагментарно: головы лысые или поросшие волосами, очки в золотой оправе или в костяной, а чей это был агрессивный рот? Седые виски и три волосинки на черепе какого-то маленького старикашки. Сэндерс защищал меня, помогал, успокаивал. Не имея детства, я испытывал ностальгию по отцу. Если бы над моей колыбелькой склонялся Сэндерс, вся моя жизнь сложилась бы по-другому!
