– Я никогда такого не слышала. Это потрясающе. Вы певец? Да? Певец?
Его окружили и другие спустившиеся к берегу жители городка – рыбаки, шоферы.
Он плохо понимал их восторги на бретонском наречии и только кланялся и благодарил.
Вечером, в ресторанчике, собралось полгородка. Все молча сидели и смотрели на него, как на чудо.
Лука Ильич не знал, куда деваться от этих многочисленных глаз.
Он налил в стакан вина, но тут же отставил его, понимая, что ему все равно придется сегодня петь.
Неожиданно зазвучало старенькое пианино. Немолодая женщина с седыми букольками вдруг заиграла «Марсельезу». Нестройные голоса подхватили мелодию, и все невольно смотрели на Мордасова.
Он улыбался смущенно, потом вполголоса начал подпевать им. Но уже через минуту встал и запел во весь голос.
В мощи его звучания сразу же исчезли слабенькие, дребезжащие, неотесанные голоса бретонцев.
Лук вдруг почувствовал такое вдохновение, такое единение с этими чужими, странными для него людьми, что пел уже во всю мощь своих легких.
Но бретонцы не отставали от него. Возбужденные, с сияющими глазами, пританцовывая в такт мелодии, хлопая в ладоши, они пели вместе с ним.
Пели гимн Великой Франции.
Голос Луки Ильича покрывал весь хор, заполнял все здание гостиницы, вырывался на простор улицы, летел над океаном.
Никогда раньше Лук Мордэ не чувствовал, не знал, не догадывался, какой мощи, какой красоты, какой свободы голос был подарен ему Богом.
Он пел весь вечер, до поздней ночи… И не устал, не чувствовал предела своим возможностям.
Возможностям своего Голоса.
В тот поздний, осенний, бретонский вечер он был счастлив. Так же, как были счастливы все жители Па-ле-Труа, набившиеся в тот маленький ресторанный зальчик.
Ранним утром он уехал из Бретани. Покинул ее навсегда…
В «Националь» Лука Ильич опоздал на двадцать минут. Его встретил возбужденный Альберт Терентьич, раздел, провел к уже накрытому столику в глубине зала.
Елена поднялась навстречу Мордасову, протягивая руку.
– Ради Бога, простите старика, – заурчал улыбающийся маэстро, – заснул! Неожиданно заснул… Да так сладко, век бы, казалось, не просыпаться…
– Ну, и спали бы дальше… А мы бы с Альбертом Терентьичем…
– Нет, нет! – замахал на нее руками Лука Ильич. – Как же я могу пропустить ужин со столь прелестной дамой. В кои-то веки…
Лука Ильич был сама галантность, угощал гостью… Сам ел усердно и с аппетитом.
– Вы так вкусно едите… – засмеялась Елена, – что у меня тоже невольно разыгрался аппетит.
– Ну и слава богу! Еда… – вздохнул, улыбаясь, Мордасов, – …это, кажется, единственное оставленное мне удовольствие. Я уже не пью, не курю! За женщинами… чисто платонически!
Он развел руками, словно извиняясь перед Еленой.
– Ну уж не скажите. – Она погрозила ему пальчиком. – Я ведь ваш биограф. Сколько раз вы были женаты?
– Четыре! Четыре!.. – воскликнул Лука Ильич, словно сам не веря своим словам.
– Где четыре, там и пятая найдется, – улыбнулась молодая женщина.
Сегодня она была в блестящем, лазоревого цвета, костюме, и он очень шел к ее светлым, густым волосам.
– Ах, как вы хороши! – искренне залюбовался ею Лука. – Где мои тридцать лет!
– С вами! С вами, Лука Ильич, – смеялась Елена. – Видели бы вы сейчас свои глаза.
– Это все вы! Вы! Я от вас заражаюсь молодостью! – Он поднял бокал: – За вас! За вашу юность! За ваши горящие глазки…
– Но вы же не пьете?!
– Ну бутылочку-другую за ужином, – подмигнув ей, рассмеялся Мордасов.
Они выпили и продолжили ужин.
– Ну как вам новый «Националь»? – больше для поддержания разговора спросила она.
Лука Ильич огляделся, потом пожал плечами и почему-то замолчал.
– Вы же так давно здесь не были! – настаивала Елена.
– Средний австрийский ресторан. Может быть, даже венский…
– Он и принадлежит австрийцам, – поддержала его журналистка.
– Вот, вот… – буркнул про себя Лука Ильич. И вдруг, бросив салфетку на стол, сказал резко и неожиданно горько: – Я ничего… ничего не узнаю в Москве! Я даже себя здесь не узнаю… Я… я не тот парень, который приходил сюда тридцать лет назад! Взъерошенный, счастливый… В компании таких же шалопаев, как сам! Напивался, танцевал до одурения… Кричал какие-то горячие слова о будущем, о том, как мы посадим весь мир на кол. Что все в мире будут знать наши имена!
Елена осторожно положила пальцы на его руку.
– Лука Ильич! Успокойтесь… Но ведь ваше имя действительно знает весь мир!
– Что? – не понял он.
– Вы… Вы – Лук Мордэ, один из самых известных в мире теноров. Мирового класса. Звезда первой величины. Один из трех… Ну из пяти лучших певцов планеты…
– Ну да… конечно, – словно удивился ее словам Мордасов. – Похоже, что так…
– Так что теперь вам нечего это кому-то доказывать. Вы – уже Лук Мордэ. Вы случились… Состоялись!
Лука Ильич серьезно и даже чуть обиженно посмотрел на Елену.
– А что же теперь? Что дальше?
В его голосе была такая, почти детская, растерянность, что ей действительно стало жалко его.
– Скажите… – настаивал он.
– Наслаждаться достигнутым… наверно, – не очень уверенно ответила она. – Продолжить…
Он налил себе в бокал вина и залпом выпил.
– Я завидую себе, тогдашнему, – тихо, с волнением произнес он. – Только в России может быть такая молодость. Нищая, святая, с горящими глазами, с великими планами. Сама эта земля рождает новые идеи! Новые цели… Новые горизонты…
– Но сколько этих молодых гениев здесь и гибнет, – осторожно произнесла Елена.
– Большинство! – резко и безоговорочно бросил Лук. – Никого не осталось… А кто жив… сломлен, потерялся в жизни.
Он отвернулся, и она заметила сверкнувшие слезы в его глазах.
– Зачем я приехал сюда? Зачем?! – глухо, но страстно проговорил – почти про себя Мордасов. – Ведь почти тридцать лет я боялся вернуться… в Россию. Нет, черт дернул! На старости лет…
Он улыбнулся извиняющейся улыбкой.
– Простите меня, старика. Расчувствовался некстати. Елена прощающе улыбнулась ему.
– А я так много собрала о вас… материалов. – Она осторожно, словно боясь спугнуть его, достала из сумочки толстую свернутую тетрадь. – О вас – тогдашнем. Еще в России. Ведь вы были знаменитый здесь человек!
– Я?! – чуть не отпрянул от нее Лука Ильич. – Знаменитый? Здесь? В России?..
– Да, да… Вы! Именно в Москве… Десятки людей называют вас одним из самых талантливых людей вашего поколения.
Мордасов молча и недоверчиво смотрел на нее несколько мгновений и потом произнес:
– Разве что пьянством своим… был знаменит?
– И этим тоже! – рассмеялась Елена. – Много пили?
– Практически каждый день… – как бы про себя произнес он. – В России пьянство – почти религия. Во всяком случае раньше так было.
– «Быль молодцу – не укор». – Журналистка развернула тетрадь. – Много… Ой, как много о вас вспоминают!
– Не надо! – остановил ее Мордасов. – Они вспоминают… а я о них – нет!
Он сумрачно огляделся. В зале ресторана было сравнительно тихо, разговоры вполголоса, звон бокалов…
– Не узнаете бывшего «Националя»? – спросила она.
– Нет! К этому времени здесь бы такой гвалт, шум был бы… Кто-нибудь уже бы песни пел… – Неожиданно он почти строго посмотрел на нее и продолжил совсем тихо: – Да, Россия – это чудо! Открытое, распахнутое для всех ветров. Распахнутое пространство. Для всех идей. Для Запада, для Востока, для Америки… Теперь даже для Африки. Сколько за эти дни я видел черных лиц здесь…
Он помолчал, подумал и, вздохнув, продолжил:
– Я вот говорил, что все мы, тогдашние, мечтали о великом… Были готовы создавать что-то сверхъестественное, поражающее мир. Сам воздух России был таков… Так во всяком случае мне помнится.
Он замолчал, глядя в тарелку перед собой.
– А чтобы с вами было, если бы вы не уехали? – осторожно спросила Елена.
Мордасов ответил не сразу.
– Не знаю…
– Вы не хотите говорить об этом?
– Почему же… – Он пожал плечами. И неожиданно, почти зло, ответил: – Спился бы наверняка!
Взял себя в руки, неожиданно потянулся к ее сигаретам, закурил… И снова замолчал надолго.
– Ну, почему обязательно… спился? – несмело вступила в разговор журналистка. – Могли бы стать режиссером… Беллетристом… Просто продолжать карьеру?
Мордасов резко повернулся к ней и, ткнув пальцем в тетрадь, гневно выпалил.
– Никто… никто бы из них не вспомнил меня, если бы я не стал Лукой Мордэ! Ни одна душа бы не вспомнила. Сколько я помню ребят – талантливых, энергичных, красивых, в сто раз лучше меня, которые исчезли без следа. Растворились… канули в Лету… Просто замерзли под забором. И я бы мог быть одним из них. Я уж был одной ногой…
– Но вы же выбрались?! Смогли? Именно вы!
Он быстро взглянул на нее молодыми, горячими глазами и произнес почти жестоко:
